Жанр «Проклятых и убитых» не укладывается в жанрово-видовую форму классического романа. В повествовании В. Астафьева налицо повышенная публицистичность, многогеройность, острая критика социальной действительности, обилие сатирических оценок, наличие натуралистических приемов изображения героев и окружающей среды. Книга выделяется многосоставностью: помимо обозначенных автором частей в ней есть вставные новеллы, документальные сведения из истории, лирические отступления, религиозно-философские рассуждения прозаика о человеке и истории, войне и мире.
Жесткий заголовок романа и буквально все его содержание противопоставлены значительной части произведений о войне, написанных в прошлом столетии и выдержанных в строгих канонах соцреализма. В унисон немилосердному названию романа звучат его эпиграфы - к первой книге - из речи святого апостола Павла: «Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом»; и ко второй - отрывок из Евангелия: «Вы слышали, что сказано древним: «Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду». А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду...». «Прокляты и убиты» - объективный пример ломки реализма и поиска В. Астафьевым новых повествовательных форм, попытка автора переориентировать свое миропонимание на православные духовные и культурные ценности, настойчивое стремление художника утвердить и отстоять свою правоту (она «<...> моя и ничья больше» - говорил и писал В. Астафьев) о Великой Отечественной войне, участником которой он был. «Писать о войне, - отметил романист, - о любой - задача сверхтяжкая, почти неподъемная, но писать о войне прошлой, Отечественной, и вовсе труд невероятный, ибо нигде и никогда еще в истории человечества такой страшной и кровопролитной войны не было. И хотя есть поговорка, что нигде так не врут, как на войне и на охоте, об этой войне столько наврали, так запутали все, с нею связанное, что в конце концов война сочиненная затмила войну истинную. Заторами нагромоздилась ложь не только в книгах и трудах по истории прошедшей войны, но и в памяти многих сместилось многое в ту сторону, где была война красивше на самом деле происходившей, где сплошной героизм, где поза, громкие слова и славословия <...>» [2, С. 619-620]. Основную функцию рассказчика «<...>несет сам автор, летописующий эпоху и время, общественные конфликты и человека, природу, быт и нравы русских людей» [4, С. 217].
У истоков военной прозы В. Астафьева стоит лиро-эпическая повесть «Пастух и пастушка. Современная пастораль», в которой наметились астафьевские художественные принципы освоения военной темы. Написанная в 1967 г., она трудно шла к читателю, преодолевая цензурные препоны. Впервые была опубликована в 1971 г. Впоследствии писатель неоднократно возвращался к тексту повести, дорабатывал его, восстанавливал снятые цензурой сюжетные эпизоды и авторские рассуждения. Повесть, созданная в жанре идиллической пасторали, имеет несколько сюжетных направлений, в том числе сентиментальные картины взаимоотношений пастуха и пастушки, убитых на войне; эпизоды из жизни прибывших в деревню из голодающего Поволжья крестьянина и его жены; повествование о любви Бориса и Люси; картины военного быта - главной повествовательной проблемы. Тема войны в произведении трактуется в традициях автора «Войны и мира» - Л. Толстого. По мнению В. Астафьева, война необходима, если она носит освободительный характер; но любая война (справедливая или захватническая) противоестественна состоянию человека, с ней невозможно смириться, поскольку она несет народам страдание и кровь, всеобщий страх и смерть. Война 1941-1945 гг. - не только боль русского народа, но и беда человечества, стоявшего у края чертовой ямы; это апокалипсис и вселенское зло, жертвами которого становятся разные люди - русские и немцы, казахи и украинцы, мужчины и женщины, старики и дети. В. Астафьев не славил войну и ее искусство; автор был убежден, что такой подход к изображению народной трагедии кощунствен по отношению к человеку и его душе. Показателен в этом смысле образ старшины Мохнакова, который, с одной стороны, всегда честно исполнял солдатский долг, был расчетлив и хладнокровен, владел собой и не терял голову в горячке сражений, профессионально убивал вражеских солдат, а с другой, - часто оставался бездушным по отношению к простым людям, мародерствовал после боя, обирал убитых. Мохнаков сам о себе сказал, что, истребляя фашистов, он истреблял себя, умертвил свое некогда благородное сердце, обесчеловечил испепеленную душу. Несомненно, что гибель старшины, бросившегося с противотанковой миной под танк, одновременно геройский поступок воина и отчаянный акт самоубийства. Подобно Мохнакову, истратил себя душевно в кровавой мясорубке главный герой повести - лейтенант Борис Костяев, уставший от безумной бойни и смертей, от безмерной жестокости воюющих; его отталкивала стихия разрушения пасторально-гармоничного бытия и земного разума. В повести отчетливо сформирована художественная манера В. Астафьева, принесшая ему общественное признание: «В современной прозе жизнь трудная, если работать по-настоящему. Все большее значение приобретает в ней символика, условные, а значит, сложные формы... В «Пастухе и пастушке» я стремился совместить символику и самый что ни на есть грубый реализм» [3, С. 358].
Война - главный художественный образ романа «Прокляты и убиты», она «двигатель» сюжета, «архитектор» образной системы, наложивший отпечаток на структуру произведения и содержание конфликтов, язык и стиль повествования, на жизнь и быт каждого участника исторического события, каждого персонажа двухтомной книги. В первой части - «Чертова яма» - рассказывается о событиях, происходивших поздней осенью 1942 г. в сибирском городке Бердск. (Чертова яма - метафорический образ солдатской казармы, тлетворно влияющий на тела и души юношей, призванных на военную службу). Здесь перед отправкой на фронт проходили боевую и политическую подготовку вчерашние школьники. Содержали их в совершенно непригодных для жизни условиях. В книге изображены адские физические и нравственные страдания новобранцев, с трудом превозмогавших голод и холод, грязь и вонь в сырых казармах, в промозглых бараках, в удушающих нужниках. В этом проклятом богом месте, словно живые тени, повсюду бродили обовшивевшие тела - в коросте, в отрепьях одежды, в заскорузлой обуви с истлевшими портянками. С предельной сгущенностью описана казарма карантина: «<...> полутемный подвал, где вместо пола на песок были набросаны сосновые искрошившиеся лапы, велели располагаться на нарах из сосновых неокоренных бревешек, чуть стесанных с той стороны, на которую надо было ложиться <...>» [2, С. 9]. «В карантинных землянках многолюдствие и теснота, драки, пьянки, воровство, карты, вонь, вши. Никакие дополнительные меры вроде внеочередных нарядов, лекций, бесед, попыток проводить занятия по военному делу не могли наладить порядок и дисциплину среди шатучего людского сброда» [2, С. 22]. Быт новобранцев в учебном полку напоминал тюремный, а поведение служивых определялось голодом и страхом. В первые недели еще не гасла надежда в сердцах будущих воинов на улучшение срамной жизни и кормежки, но время шло, в жизни ничего не менялось, все оставалось по-прежнему. «На таком краю человеческого существования, - резюмировал автор, - в таком табунном скопище <...> силы и бодрость сохранить, да и выжить, - невозможно» [2, С. 29].
В карантинной учебке проходили скоротечную боевую и политическую подготовку безусые юнцы, с тем, чтобы завтра отправиться на фронт, гремевший под Москвой и у берегов Волги. Но командиры подменили боевые занятия строевой муштрой («Не выдали служивым ни постелей, ни пожиток, ни наглядных пособий, ни оружия, ни патронов, зато нравоучений и матюков не жалели и на строевые занятия выгнали уже на другой день с деревянными макетами винтовок, вооружив - для бравости - настоящими ружьями лишь первые две четверки в строю» - [2, С. 29]); политзанятия превратились в политбалаболки с уймой пустых слов, засаленных речевых штампов и пустопорожних призывов. Проводил занятия тупой политотделовец капитан Мельников. Работал он, по ироническому замечанию автора, «<...> так много, так напряженно, главное, так политически целенаправленно, что ему не только пополнять свои куцые знания, но и выспаться некогда было. Он считал, что так оно и должно быть: сгорать на партийно-агитационной работе дотла во имя любимой Родины и героического советского народа - его назначение, иначе незачем было в армию идти, в политучилище маяться, которое он уже забыл, когда закончил, да и себя мало помнил, потому как себе не принадлежал, зато числился не только в полку, но и во всем Сибирском военном округе одним из самых опытных, пусть и слабообразованных политработников» [2, С. 21-22]. Будущий радист Вася Шевелев, оценивая невыносимые казарменные условия, которые не каждая скотина смогла бы выдержать, грубое, а порой жестокое отношение офицеров к призывникам, «<...> глядя на здешние порядки, покачал головой и с грустным выдохом внятно молвил: «И здесь бардак» [2, С. 18].
Через короткое время новобранцы, став привычной частью всеобщего хаоса, впали в уныние и апатию, с безразличием и усталостью воспринимали все окружавшее их: время, людей и пространство. «Хлопчики двадцать четвертого года, за две недели выучившиеся ходить строем, колоть штыком, окапываться, ползать по-пластунски, делать марш-броски, все более и более охладевали к этим занятиям, понимая, что нигде и никому они не нужны. Пострелять бы им, полежать в окопах под гусеницами, побросать настоящие гранаты и бутылки с горючей смесью. Но вместо подлинной стрельбы щелканье затвором винтовки, у кого она есть, вместо машин и танков макеты да болванки, вот и превращается красноармеец в болвана, в доходягу, поди им командуй, наведи порядок - всюду молчаливое сопротивление, симуляция, подлая трусость, воровство, крохоборство» [2, С. 133].
Во второй книге война в полную силу показала свой звериный оскал и ненасытную утробу, поглощавшую ежедневно тысячи человеческих тел. В ней описано сражение за один из двадцати семи плацдармов, названный Великокриницким, на правом берегу Днепра («Великой реки») при его форсировании осенью 1943 года; изображены жуткие картины земного ада в своей подлинности и натуралистичности. Это тоже чертова яма, только расположена она на линии фронта, та же ситуация, что и в недавнем прошлом: нет продуктов, нет боеприпасов, нет порядка. Руководили операцией с левого берега преступно бездушные офицеры, из-за боязни они не участвовали в форсировании водной преграды. Сцена переправы нарисована выразительно и остро, с помощью ярких метафорических образов и экспрессивного языка: «Никакая фантазия, никакая книга, никакая кинолента, никакое полотно не передадут того ужаса, какой испытывают брошенные в реку, под огонь, в смерч, в дым, в смрад, в гибельное безумие, по сравнению с которым библейская геенна огненная выглядит детской сказкой со сказочной жутью <...>» [2, С. 317]. Уцелевшие во время переправы пехотинцы «<...> вцепились в землю и не могли их с места сдвинуть никакие слова, никакая сила. Над берегом звенел командирский мат, на острове горели кусты, загодя облитые с самолетов горючей смесью, мечущихся в пламени людей расстреливали из пулеметов, глушили минами, река все густела и густела от черной каши из людей <...>» [2, С. 316]. А враг все поливал огнем берег и воду, в которой кишело месиво из людей. «Старые и молодые, сознательные и несознательные, добровольцы и военкоматами мобилизованные, штрафники и гвардейцы, русские и нерусские - все они кричали одни и те же слова: «Мама! Божечка! Боже» и «Караул!», «Помогите!..» А пулеметы секли их и секли, поливали разноцветными смертельными струйками. Хватаясь друг за друга, раненые и не тронутые пулями люди связками уходили под воду, река бугрилась, пузырясь, содрогалась от человеческих судорог, пенилась красными бурунами» [2, С. 317].
Фашисты сокрушали плацдарм огнем и железом много дней и ночей (первым семи дням посвящены целые главы: «День первый», «День второй» и т.д.). Кучно работала артиллерия, щипая «<...> взрывами берег, остров и все, что есть по эту сторону реки <...>» [2, С. 309]. Разрывы снарядов рвали дно, «<...> подбрасывая вверх, во тьму вместе с вертящимися каменьями, комьями земли, остатками кореньев, белой рыбы, в клочья разорванных людей» [2, С. 312]. Для усиления оборонительного духа фашистов немецкое командование бросило в пекло ристалища танки, они «<...> шли и шли, валили и валили из-за холмов. Самолеты не давали поднять головы час, другой, пять, день, вечность» [2, С. 470]. Наспех окопавшихся солдат повсюду караулила смерть: впереди и с флангов от фашистской пули или снаряда, сзади от пулеметчиков-карателей из числа заградительных отрядов: «Заградотрядчики работали истово, сгоняли, сбивали в трясущуюся кучу поверженных страхом людей, которых все прибивало и прибивало не к тому берегу, где им положено быть. Отсекающий огонь новых, крупнокалиберных пулеметов «дэшэка», которых так не хватало на плацдарме, пенил воду в реке, не допуская к берегу ничего живого» [2, С. 368]. В смертельной схватке с врагом участь почти любого астафьевского солдата трагична, но тяжелее доли штрафников, по мнению писателя, пожалуй, нет и не было в новейшей истории. «Еду и оружие штрафникам не выдавали, - констатировал автор. - Еще вечером, за рекой бросили в котелок на двоих два черпака жидкой картошки, перевитой сивыми нитками заморской консервы, кирпич хлеба, тоже на двоих, сунули, на этом все снабженческие действия и кончились. Оружие-то, конечно, выдадут, может быть, как харчи - на двоих одну винтовку и по одной обойме патронов на брата, да и пошлют под огонь, чтобы выявить огневые средства противника» [2, С. 335].
Рассматривая художественную реальность книги, воплощенную в ее предметном мире, в персонажах и сюжетных коллизиях, нельзя не обратить внимание на название детища В. Астафьева. Заголовок романа, несомненно, ассоциируется с возгласом набожного старовера Коли Рындина, вырвавшимся у него после расстрела братьев Снегиревых: «Бога!.. Бога!.. Он покарат!.. Покарат!.. В геенну!.. Прокляты и убиты... Прокляты и убиты! Все, все-е... - Убийцы!» [2, С. 171]. Можно также допустить, что жесткое название книги и эпиграфы к ней - это утверждение надежды автора на скорое пробуждение в народной душе религиозных чувств, загубленных в годы социалистического «коллективного братства». Но современному читателю ближе и понятнее иная трактовка названия: все наши люди, родившиеся в роковые годы Советской власти и воспитанные в антирелигиозном духе, прокляты и убиты.
Эволюция художественного мышления В. Астафьева - это долгий и сложный путь писателя от романтизма к натурализму, от идиллического, сентиментально-романтического мировосприятия до жизнеподобного художественного мировидения в рамках неореализма («жестокого реализма»). Начиная с 1980-х годов в произведениях прозаика заметно усилилась боль и отчаяние при изображении и оценки человека и окружающего его мира, а чуть позже, в прозе 1990-х годов пессимистические настроения усугубились и стали необратимыми. Утверждая эпатажный способ освоения жизненного материала литераторами, разрушающий традиционные нормы и правила художественного письма, автор стал изображать маргинальных героев и их неуютный антиэстетичный быт; при этом усилился его интерес к «грязному» слову и мату, к показу откровенных столкновений и сцен, нарочито гротескных характеристик персонажей и их поступков. Отражая сложную и неоднозначную современную жизнь, В. Астафьев часто разрушал структурно-художественные нормы романного жанра, открыто обращаясь к читателю, делая его собеседником и соучастником воспроизводимого. В произведениях этого периода стали чаще встречаться гротеск и сарказм, что сблизило прозу В. Астафьева и сатирические произведения М.Е. Салтыкова-Щедрина. Человек, по В. Астафьеву, - «<...> существо общественное, жизнь и сознание которого должны одухотворяться высшими идеями и нравственным смыслом, в противном случае на пути поступательного движения человечества неизбежны препятствия и роковые преграды» [5, С. 929].
В творческом наследии В. Астафьева поставлено и лишено много актуальных проблем современного мира: личность и государство, человек и война, общество и религия, индивидуум и нравственность. Писателя всегда тревожило непримиримое противостояние добра и зла, он часто задавался вопросами: «Откуда берется в человеческой душе, с одной стороны, гуманизм, любовь и сострадание, а с другой, - ненависть к жизни?»; «Как уживаются в сознании homo sapiens звериное лицо и рабская покорность силе?». Писатель глубоко исследовал противоречивые проблемы общественного развития, следуя традициям русской классической литературы, в особенности Ф. Достоевского и Л. Толстого. Он писал прозу «по-русски жестокую и по-русски же слезливую», умело сочетая в ней сентиментальные и натуралистические подходы при воссоздании объективной действительности, выдвигая на передний план произведений не эстетические функции, а идеологические и этические. «Он был воистину народным писателем, - верно отметил критик К. Азадовский, - снискавшим себе любовь миллионов. В своих лучших произведениях он возвышается над мирским и мелким, растворяя временное в вечном, точно так же как общечеловеческое превалирует - в общем контексте астафьевского творчества - над национальным» [1, С. 32-33].
Рецензенты:
Карамова А.А., д.фил.н., профессор, заведующая кафедрой русской и зарубежной филологии ФГБОУ ВПО «Башкирский государственный университет» (Бирский филиал), г. Бирск.
2. Абдуллина А.Ш., д.фил.н., профессор факультета филологии и межкультурных коммуникаций ФГБОУ ВПО «Башкирский государственный университет» (Бирский филиал), г. Бирск.