Рубежное время, незримая веха, отделяющее настоящее от неведомого будущего, традиционно воспринимается как время ожидания чудес, на которое возлагаются надежды и особые упования, это период затаенных чаяний о счастливых переменах в судьбе.
Сама природа рождественского рассказа предполагает, что в ней возникают контрасты, противопоставления, своеобразные оппозиции, связанные со временем и пространством. Рассказы в своем подавляющем большинстве строятся по определенной схеме, и очень большую роль в них играет хронотоп. Вполне понятно, что в повествовании главное значение приобретает время действия - канун Рождества, святочная неделя. Закономерно, что возникает совершенно обязательная оппозиция: настоящее - будущее время. В классическом рождественском рассказе в праздничную ночь происходят счастливые события, которые кардинальным образом меняют жизнь героев.
Но не менее важную роль в рождественском рассказе играют пространственные оппозиции, своеобразно структурирующие и организующие текст. Непременная оппозиция, возникающая в рождественских рассказах - мир внешний - мир внутренний: мир природы - мир дома. Характерно, что мир природы в рождественских рассказах, как правило, возникает в двух прямо противоположных обличьях. Зачастую описывается враждебная человеку среда, в которой царят нестерпимая стужа, пронизывающий ветер, снежный хаос. Этот мир особенно страшен, жесток по отношению к беднякам. Но есть и другое обличье природы: в некоторых рассказах описывается особенная, чарующая красота зимнего пейзажа, одухотворенная божественным началом, одушевленная ожиданием свершения рождественских чудес. Отличительная особенность рождественского повествования и в том, что в нем возникает и сакральное пространство, аккумулирующее в себе радость, неземное счастье. Непременная атрибутика этого пространства - свечи, игрушки, новогодняя елка, огни. Эта атрибутика призвана украсить профанный мир, преобразовать обыденное в волшебное, она несет в себе и сакральную символику, связанную с праздником Рождества. Нельзя не упомянуть и о вполне материальном наполнении праздничного пространства изобильной едой, описания которой занимают весьма существенное место в рождественских текстах.
Категории пространства могут воплощаться не только в реальных обличьях, не менее значимы категории пространства не материальные, а условные - это виртуальные ареалы, «миры», неизменно существующие в социуме: мир богатых и бедных. Обычно жизнь этих людей проистекает параллельно, почти никогда не пересекаясь. Внутренние и внешние противоречия этих двух миров предельно обостряются в праздничные дни.
Глубоко человечный смысл Рождества и заключается в том, что мир богатых и благополучных допускает в свой мир обездоленных, позволяет хотя бы прикоснуться к их жизни, так и совершается особое братское единение людей, пусть сиюминутное и призрачное, как сам праздник.
Абсолютно закономерно, что между этими мирами существуют не только невидимые, но и вполне осязаемые, зримые пределы, границы, поэтому в рождественских рассказах огромную роль приобретает образ окна, служащего преградой между двумя антагонистическими мирами. Не менее значимым в этих рассказах становится образы витрин магазинов, которые ломятся от всевозможных яств и лакомств.
Все эти пространства, вписанные в «рождественский» текст, организованы по принципу контрастной зеркальности. Характерно, что в канун и во время праздника эти пространства сложно взаимодействуют, словно перетекая друг в друга. Сказочность и фантастичность становятся сутью и содержанием традиционных рождественских рассказов. Она соткана из различных явлений: самих чудес, необыкновенных событий, таинственных метаморфоз, особой атмосферы - все это важные составляющие, но не менее ирреально для обыденного сознания и то, что праздник становится торжеством доброты и милосердия, столь редко наблюдаемых в обыкновенной жизни.
Произведения, рассматриваемые в данной статье, лишь внешне сохраняющие свою отнесенность к сакральному празднику, наполнены совершенно иным содержанием, их вполне определенно можно назвать «антирождественскими» рассказами. К их числу можно отнести рассказы М.Е. Салтыкова-Щедрина из цикла «Губернские очерки» «Елка» [1857], А.П. Чехова «На святках» [1899].
Большой интерес представляет рассказ М.Е. Салтыкова-Щедрина «Елка» [2] из цикла «Губернские очерки», повествующих о провинциальной жизни вымышленного городка Крутогорска. Очевидно, что в произведении изображается вполне реальный город Вятка, где во время своей ссылки служил писатель. Почти документальный рассказ ведется от лица повествователя, за личиной которого, несомненно, скрывается сам автор.
Произведение начинается с традиционного для рождественского рассказа описания лютой зимы, здесь же появляется и первая пространственная оппозиция: «На дворе очень холодно; мороз крепко сковал и угладил дорогу и теперь что есть мочи стучится в двери и окна мирных обитателей Крутогорска» [2,233].
Здесь же представлена и следующая оппозиция: «В окнах большей части домов зажигаются огни, которые сначала как-то тускло горят, а потом мало-помалу разрастаются в великолепные иллюминации. Я иду по улице и, всматриваясь в окна, вижу целые снопы света, около которых снуют взад и вперед милые головки детей... «Ба! да ведь сегодня сочельник!» - восклицаю я мысленно» [2,233].
Характерной и, кстати, весьма редкой особенностью повествования является то, что в него вносятся лирические отступления: автор откровенно рассуждает о происходящем, к которому он относится с очевидной иронией. Но особенно неожиданно в подобном тексте выглядит самоирония повествователя, местами переходящая в сарказм: «Иду я по улице и поневоле заглядываю в окна. Там целые выводки милых птенцов, думаю я, там любящая подруга жизни, там чадолюбивый отец, там так тепло и уютно... а я! Я один как перст в целом мире... некому ни приютить, ни приголубить меня, некому сказать мне «папасецка», некому назвать меня «брюханчиком»; в квартире моей холодно и неприветно» [2,233].
За прозрачным стеклом светится празднично украшенная елка, но чинно гуляющие вокруг нее детишки только и ждут момента, когда ее дадут им «на разграбление». Главный персонаж повествования - маленький и шустрый мальчуган с пристальным вниманием наблюдает за происходящим с улицы. Мальчик озяб, потирает закоченевшие на морозе ручонки. Картинка вырисовывается сентиментальная и трогательная. Сердце добропорядочного человека сжимается от жалости и сострадания. Но писатель тут же и разрушает эту идиллическую картинку, дав слово юному герою. Тот с азартом комментирует происходящее за окнами, и в его комментариях сквозят исключительно злоба и зависть. С удовольствием он констатирует, что одного из участников праздника - Оську - «задрали», это не вызывает у него никакой жалости, а лишь желание самому приложить руку к общей драке. Словно из рога изобилия сыплются из него уничижительные реплики. Но благости и доброты нет и за окнами теплого дома. Дети, наконец, допущены к санкционированному разграблению и мгновенно из кротких и чинных ангелочков превращаются в маленьких разбойников. Праздник утратил свою красоту: «В окнах действительно сделалось как будто тусклее; елка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за другими... едва завидел его хозяйский сын, как мгновенно поверг несчастного наземь данною с размаха оплеухой» [2,234]. Маленький наблюдатель в восторге от увиденного: «Я бы еще не так тебе рожу-то насалил! - произнес мой товарищ с звонким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению» [2,234-235].
Но все происходящее - лишь преамбула к развитию отнюдь не рождественского сюжета. Повествователь, поддавшись душевному порыву, решает пригласить мальчика в дом. В подтексте вновь сквозит весьма ироничное отношение автора к самому себе: «Имея душу чувствительную, я вдруг проникаюсь состраданием к бедному мальчику, которому, может быть, завтра разговеться нечем. ... Мысленный взор мой внезапно устремляется на бегущего рядом со мною мальчугана, и я начинаю видеть в нем достаточную жертву для своих благотворительных затей» [2,236-237]. Отнюдь не случайное оксюморонное сочетание - «жертва благотворительных затей» - не только исключительно художественно выразительно, но и содержит изрядную долю самоиронии.
Из благотворительной затеи ничего хорошего не выходит, мальчик на предложение угоститься пряниками и другими сластями требует дать ему вина. Довольно быстро он становится совсем пьяным и, к большому удовольствию слуги повествователя Гриши, который нисколько не обескуражен наглостью и ранней испорченностью мальчугана, развязно разговаривает со своим благодетелем. Яблоки он соглашается взять только для своих сестер. Рассказ мальчугана о своей семье циничен и говорит лишь о его совсем недетском восприятии жизни.
Повествователь подавлен и разочарован: «Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, и вдруг встретил такую раннюю испорченность. Мальчишка почти пьян, и Гриша начинает смотреть на него как на отличную для себя потеху... Я ложусь спать, но и во сне меня преследует мальчуган, и вместе с тем какой-то тайный голос говорит мне: «Слабоумный и праздный человек! ты праздность и вялость своего сердца принял за любовь к человеку, и с этими данными хочешь найти добро окрест себя! Пойми же наконец, что любовь милосердна и снисходительна, что она все прощает, все врачует, все очищает!» [2,238-239].
«Ванька» А.П. Чехова - пример абсолютно хрестоматийного «антирождественского» рассказа, хотя существует и диаметрально иная интерпретация произведения [1]. Все оппозиции, о которых говорилось ранее, здесь представлены со всей отчетливостью. Хронологическая: мир прошлого - мир настоящего - мир воображаемого будущего. Представлена и пространственная оппозиция. Идиллическая, почти райская картинка рождественской ночи в деревне написана лаконично и выразительно: «Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...» [3,502].. Это волшебно-прекрасное пространство резко контрастирует со страшной, темной и смрадной конурой, сам воздух которой пропитан насилием и страданием, в которой, стоя на коленях и глядя на окно, пишет письмо несчастный ребенок. Эффект глубокого воздействия рассказа достигается в его финале, когда становится понятно, что ничего в судьбе Ваньки не изменится, волшебный мир прошлого никогда не трансформируется в светлое будущее. Ванька, как и любой человек, одинок в своем страдании. Волшебства, на которое так уповал мальчик в рождественскую ночь, не произошло, апелляции к судьбе, Богу очевидно бессмысленны.
Невозможность разомкнуть незримые, но вполне ощутимые рамки одиночества отчетливо передает другой маленький шедевр А.П. Чехова - рассказ «На святках» [4].. Он явственно распадается на две части, в каждой из которых описывается безрадостная жизнь, разворачивающаяся в разных декорациях.
Герои первой половины рассказа - два бесприютных, несчастных старика, потерявших свою дочь: она вышла замуж, уехала в Петербург четыре года назад, с тех пор «ни слуху, ни духу». Василиса, страдающая от отсутствия хоть каких-либо сведений о дочери, решается написать письмо, но она и старик безграмотны. Однако, даже найдя человека, способного выразить ее мысли на бумаге, старуха убеждается, что выразить словами все, что у нее на душе, она не в силах. Письмо не идет дальше шаблонного приветствия, благословения и поздравлений. Старики, описанные Чеховым, представляются скульптурными изваяниями, скорбными ожившими иконами, лишенными языка, каких-то внешних эмоциональных проявлений. Писатель описывает их так: «Василиса стояла пред ним, задумавшись, с выражением заботы и скорби на лице. С нею пришел и Петр, ее старик, очень худой, высокий, с коричневой лысиной; он стоял неподвижно и прямо, как слепой» [4,407]. Мучительная невозможность выразить себя никоим образом передана многократным повторением фраз, подчеркивающих их немоту: «больше ничего она не могла сказать», «старики молчали», «ответил слабым голосом старик», «старик пошевелил губами и сказал тихо». Отчаявшись добиться от них толку, писарь пишет абсурдное казённое и безграмотное письмо, наполненное бессмысленными трескучими фразами. «В настоящее время, - писал он, - как судбаваша через себе определила на Военое Попрыще, то мы Вам советуем заглянуть в Устав Дисцыплинарных Взысканий и Уголовных Законов Военнаго Ведомства...» [4,407]. Строки несусветной тарабарщины подменяют не нашедшие выхода простые мысли Василисы о неурожае, о болезни старика, который, должно быть, скоро отдаст Богу душу. Потом Василиса отправляется на станцию, чтобы отправить письмо. Чехов предельно лаконично завершает свое повествование о стариках: «До станции было одиннадцать верст».
Вторая часть рассказа посвящена жизни дочери, вышедшей замуж за швейцара Андрея Хрисанфыча, работающего в водолечебнице Мозельвейзера. Бездушность этого человека становится очевидной как-то сразу, безжизненны, бездушны и посетители водолечебницы. Выразительна зарисовка, описывающая генерала, который день за днем спрашивает швейцара о предназначении комнаты, которую он видит каждый день, с тем, чтобы тут же об этом забыть. Лаконично и трогательно описана «блудная дочь» Ефимья, о которой так горько сокрушаются старики. Чехов словно рисует трогательную скульптурную композицию, центром которой является кормящая грудью ребенка женщина. Дети жмутся к ней, находя лишь в ее объятиях защиту от холода и жестокости окружающей жизни: «Жена его Ефимья сидела на кровати и кормила ребенка; другой ребенок, самый старший, стоял возле, положив кудрявую голову ей на колени, третий спал на кровати. ... Ему [Андрею Хрисанфычу. - Г.Р. ] было слышно, как Ефимья дрожащим голосом прочла первые строки. Прочла и уж больше не могла; для нее было довольно и этих строк, она залилась слезами и, обнимая своего старшенького, целуя его, стала говорить, и нельзя было понять, плачет она или смеется...» [4,410].
Удивительно, как возникает глубинный «диалог» близких душ, для которых вовсе не нужны слова. Любящие глаза между бессмысленных и нелепых фраз письма родителей видят только нежность тихих старичков. Здесь Чехов актуализирует свой собственный фабульный мотив, который был значимой частью рассказа «Ванька». Сюжетная ситуация почти буквально повторяет видения-грезы Ваньки: «Это от бабушки, от дедушки... - говорила она. - Из деревни... Царица небесная, святители-угодники. Там теперь снегу навалило под крыши... деревья белые-белые. Ребятки на махоньких саночках... И дедушка лысенький на печке... и собачка желтенькая... Голубчики мои родные! - А в поле зайчики бегают, - причитывала Ефимья, обливаясь слезами, целуя своего мальчика. - Дедушка тихий, добрый, бабушка тоже добрая, жалостливая. В деревне душевно живут, бога боятся... И церковочка в селе, мужички на клиросе поют. Унесла бы нас отсюда царица небесная, заступница-матушка!» [4,410]. Как и в рассказе «Ванька», героиня грезит о возвращении в патриархальное идиллическое пространство прошлого.
Актуализирована и часть сюжета, связанная с мотивом недошедшего к адресату послания: «Андрей Хрисанфыч, слушая это, вспомнил, что раза три или четыре жена давала ему письма, просила послать в деревню, но мешали какие-то важные дела: он не послал, письма где-то завалялись» [4,410]. Но если в «Ваньке» адресат просто не мог быть найден, то в этом рассказе несостоявшееся «общение», в котором так нуждаются несчастные старики и его жена, целиком на совести равнодушного и жестокого человека, которого до дрожи боится кроткая Ефимья.
Очевидна и притягательна беспощадная правдивость русских писателей по отношению к себе и читателю. Отказавшись от сентиментально-трогательного шаблона, столь характерного для жанра рождественского рассказа, они говорят об иллюзорности рождественской идиллии, столь необходимой всем обиженным и обездоленным судьбой людям.
Рецензенты:Фаткуллина Ф.Г., д.фил.н., профессор, зав. кафедрой русской и сопоставительной филологии БГУ, ФГБОУ ВПО БГУ, г. Уфа;
Хайруллина Р.Х., д.фил.н., профессор кафедры русского языка БГПУ им. М. Акмуллы, ФГБОУ ВПО БГПУ им. М.Акмуллы, г. Уфа.