В конце 1860-х годов Достоевский дает высокую оценку таланта Страхова как критика и ставит его в один ряд с такими фигурами, как В.Г. Белинский, Ап. Григорьев и др.: «Ясно, логично, твердо сознанная мысль, написанная изящно до последней степени <...> В конце концов, я считаю Вас за единственного представителя нашей теперешней критики, которому принадлежит будущее» [1] (т. 29, кн. 1, с. 17). Важно в этой характеристике и то, что все упомянутые писателем критики, будучи личностями с уникальной мировоззренческой позицией, состоялись и реализовались в современном литературном процессе относительно фигуры значимого Другого: «Каждый замечательный критик наш <...> выходил на поприще непременно как бы опираясь на передового писателя, т.е. как бы посвящал всю свою карьеру разъяснению этого писателя <...> Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен, даже не статьею о Пушкине, а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонялся еще в юношестве. Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него. У вас бесконечная, непосредственная симпатия к Льву Толстому с тех самых пор, как я вас знаю» (т. 29, кн. 1, с. 16). Несмотря на то, что идейные расхождения между Достоевским и Страховым были в это период уже достаточно острыми, писатель в своих оценках старается быть объективным, не переходить на уровень эмоциональной рефлексии. В письмах из Флоренции, адресованных Страхову, Достоевский говорит о достоинствах его критических работ, не завидует и не «ревнует», его по-настоящему привлекает «ясность» и «последовательность» изложения. Он оценивает не личность, а профессиональные качества своего адресата, его способность работать со словом, что для текстоцентрического сознания писателя является фактом высокой оценки Страхова как активного участника литературной жизни эпохи.
Разобраться в том, что является главной причиной этой «дружбы-вражды», нам помогает незаконченная рукопись статьи Страхова «Наблюдения. Посвящается Ф.М. Достоевскому» по поводу одной из флорентийских бесед 1862 года. Текст был написан в эпистолярном жанре, подвергся нескольким редакциям, но так и не был опубликован. Страхов предлагает свое видение этого события, ставшего точкой невозврата в идейно-мировоззренческом конфликте двух личностей: «В одну из наших прогулок по Флоренции, когда мы дошли до площади, называемой Piazzadella Signoria, и вы остановились, потому что нам приходилось идти в разные стороны, - вы объявили мне с величайшим жаром, что есть в направлении моих мыслей недостаток, который вы ненавидите, презираете и будете преследовать всю свою жизнь. Затем мы крепко пожали друг другу руку и расстались» [6, с. 560]. Этот острый момент не войдет в опубликованные после смерти Достоевского «Воспоминания» Страхова, который будет говорить об их долгих беседах за границей комплиментарно, подчеркивая их приятную и мирную тональность: «...всего приятнее были вечерние разговоры на сон грядущий за стаканом красного местного вина» [4, с. 444]. Но в программной по своему характеру статье «Наблюдения. Посвящается Ф.М. Достоевскому» Страхов «высказался весь»: в ней представлена подробная аналитика мировоззренческих позиций оппонентов, исходным пунктом которой является принципиально разное отношение к человеку.
Смысловым стержнем концепции Страхова является представление о «гнусности» человека: «Разве хорош человек? Разве мы можем смело отвергать его гнусность? Едва ли! <...>Идеал прекрасного человека, указанный христианством, не умер и не может умереть в нашей душе; он навсегда сросся с нею. И потому, когда перед нами развернут картину современного человечества и спросят нас, хорош ли человек, мы найдем в себе тотчас решительный ответ: "Нет, гнусен до последней степени!" <...> Остается сказать еще одно: я не верю ни в философию, ни в экономию, и вообще ни в одну сторону цивилизации, потому что я не верю в человека» [6, с. 562].
Подобное отношение к человеку для Достоевского было категорически неприемлемым. В своих произведениях Достоевский представлял «картину современного человечества», ставил своей главной «целью и забавой» изучать человека. И даже он при своей «высокой художественной прозорливости» (М.Е. Салтыков-Щедрин) не смог бы ответить на вопрос, «хорош ли человек» «тотчас» и однозначно, как Страхов. Для Достоевского вера в человека - незыблемое условие существования, основа его аксиологической системы, духовная причина сопротивления абсурду, при отсутствии которой человек неминуемо бы «истребил себя». Вера в человека неотделима для Достоевского от веры в Бога и следования идеалам русского народа. Воспитание «на Библии» и живая жизнь в поисках Истины, самоосуществление высшего идеала в пределах собственной экзистенции для Достоевского - диаметрально противоположные позиции. Поэтому Страхов, не верящий в человека, не верящий в русский народ, доходящий в своих рассуждениях до прямого и откровенного презрения, становится для писателя идейным антагонистом, причем их мировоззренческий конфликт разворачивается более остро, чем противостояние Достоевского и революционных демократов. Происходит это во многом потому, что Страхов в своих рассуждениях проявляет схематизм отвлеченной мысли и пренебрежение к живым интересам человеческой экзистенции.
В поздней редакции «Наблюдений» Страхов прямо обращается к писателю, обозначая еще одну причину их принципиальных разногласий: «...в умственной сфере мы чем дальше, тем больше превращаемся в <...> простых наблюдателей, которые сами не могут, не имеют достаточно повода принять участие в том, что делается, а только созерцают и стараются понять сущую жизнь. <...> Наблюдательное настроение противоположно деятельному. Наблюдатель есть зритель, со стороны смотрящий на драму; деятель есть один из участников драмы, один из действующих лиц. <...> Мы верим в таинственные и неодолимые силы жизни, мы убедились до конца, что история совершается с необходимостью, что все в ней тесно связано и неизбежно развивается, растет и умирает, падает и возвышается. Если же так, если раз мы с полной ясностию сознали это взгляд, то спрашивается, у кого же достанет охоты участвовать в этой слепой, неумолимой драме? Естественно, что каждый, кто ее понял, постарается стать в сторону, постарается уклониться от нее и сохранить свободный взгляд, свободное присутствие духа» [6, с. 563]. Себя Страхов видит наблюдателем-аналитиком драмы пореформенной эпохи. Историческая ситуация в силу своей острой катастрофичности оставляет мыслящей личности единственный выход из ситуации абсурда: сохранить себя можно только устранившись от нравственных и социальных катаклизмов на безопасное расстояние. В мире абсурда любое действие обречено на провал, поэтому для конкретной исторической эпохи закономерно возникает потребность в «зрителях», а не в «участниках».
Позиции Достоевского и Страхова совпадают только в исходном тезисе о закономерности исторического развития человечества. Но само понимание логики этого развития и роли в нем личности у писателя другое - экзистенциальное: он ощущает свою персональную ответственность за то, что происходит в мире, а потому единственно возможной для себя считает позицию активного участника, а не пассивного наблюдателя. Достоевский в своих эго-документах неоднократно говорит о необходимости активного вторжения в жизнь как обязательного условия сохранения «свободного присутствия духа».
Флорентийские беседы 1862 года, получившие спустя несколько лет осмысление в «Наблюдениях», точно и определенно обозначили еще одну причину идейных разногласий Достоевского и Страхова, которая, по нашему убеждению, связана с двумя предыдущими позициями (представлением о природе человека и противопоставлением наблюдательного и деятельного «настроения»): «Мы нашли точку, на которой расходимся» [6, с. 560]. Этой точкой расхождения становится отношение к Истине. Для Страхова личности, высказывающие заведомо ошибочные идеи, заслуживают осуждения. В особенности это касается современной ситуации, в которой через журнальные публикации многие «псевдо-идеологи» настойчиво провозглашают свои «идеи»: «Часто возбуждала неудовольствие и недоумение ожесточенная полемика, которую у нас так охотно ведут журналы. Одна из самых чистых и явственных струй в том мутном потоке, без сомнения, та, которую я указываю, то есть, с одной стороны, увлечение до дважды два - пять, а с другой стороны, -вражда против всякого дважды два - не четыре» [6, с. 561]. Для Достоевского не существует людей, которые сознательно стремятся к ошибке, а потому заблуждения - достаточно распространенный случай неверных выводов на пути поиска Истины. В изложении Страхова эта идея выглядит следующим образом: «По самой сущности дела всякая мысль имеет свой повод и свое основание, всякая мысль, как широкая и глубокая, так и мелкая и узкая, движется по одним и тем же логическим законам, и следовательно, самое грубое заблуждение носит в себе элементы истины. Следовательно, обвинять кого бы то ни было в абсолютной нелепости совершенно несправедливо» [6, с. 561]. Структура и содержание приведенного высказывания демонстрирует признаки полемического искажения мыслей оппонента, доведение их до абсурда с целью аксиологической дискредитации. По сути, Страхов дает свою интерпретацию идеи Достоевского, чтобы сделать более весомым собственный контраргумент: «И в самом деле, посмотрите, кого вы против меня защищаете? Ведь вы защищаете решительно всех; вы приносите меня в жертву каждому, кто только не вздумает открыть рот, потому что бы он ни сказал и как бы он ни сказал, по-вашему, я обязан непременно понять, что он хочет сказать, и не имеет ли этот желаемый смысл какого-нибудь тайного основания»[6, с. 561]. Здесь важно не то, во что верит Достоевский и кого он, по словам Страхова, «защищает», а то, что писатель выступает против него лично, делает его «жертвой», «навязывает» свою позицию. Понятен в этой ситуации и полемический азарт Достоевского: было затронуто одно из фундаментальных оснований его мировоззренческой позиции, а, следовательно, и его эстетики. В споре со Страховым он озвучивает «исходный код» экзистенциального универсума своей личности: «нельзя судить идеолога, да и вообще человека по одним лишь выводам, к которым он пришел, необходимо понять человека в целом, почувствовать его пафос, внутренний смысл его исканий, найти их "тайное основание". <...> Достоевский стремился отыскать "зерно истины", некую субъективную правду в жизненной позиции героев, выступающих идейными противниками» [3, с. 33].
Ситуация домысливания, характерная для разных этапов идеологической полемики Достоевского и Страхова, репрезентативна в своем аксиологическом основании. Для перманентно сомневающейся, ищущей личности Достоевского невозможно «застревание», остановка на какой-либо одной точке существования. Он отстаивает право личности на свою, субъективную правду, на право быть выше социальных установлений и стереотипных представлений Других, поэтому и моделирует в своих текстах, поведенческих и художественных, подобные ситуации. Пример тому - активное участие в журнальной полемике, которую Достоевский вел в «тоне» Добролюбова, отличавшемся от «тона» Антоновича и Страхова, готовность к диалогу и обсуждению своей субъективной правды.
Несколько лет спустя, когда духовное общение со Страховым фактически сводится к нулю и возникает необходимая для рефлексии дистанция, оценка его личности Достоевским меняется, выходит на уровень мировоззренческий, экзистенциальный. На этом этапе начинает работать характерный для сознания писателя закон универсализации: личная полемика становится результатом неприятия типологических черт личностей, подобных Страхову, из-за их душевной успокоенности и экзистенциальной несамоопредленности, которые обозначаются пластически-бытописательной формулой «кушать сладко и сидеть на мягком». В очерке «Голословные утверждения» декабрьского выпуска «Дневника писателя» за 1876 год Достоевский использует эту формулу для обозначения не одного конкретного человека, а целой категории людей, жизненные интересы которых ограничиваются бытовыми потребностями: «О, жрать, да спать, да гадить, да сидеть на мягком - еще слишком долго будут привлекать человека к земле, но не в высших типах его» (т. 24, с. 47). Механизм универсализации рефлексивных наблюдений за собственным взаимодействием с Другим, ситуацией притяжения-отталкивания позволяет Достоевскому концептуально осмыслить специфику характера Страхова. «Семинарист» в понимании писателя - это не просто обладатель спектра отрицательных качеств (честолюбия, завистливости, поклонения славе), это определение человека, стремящегося в любых ситуациях избегать нравственного дискомфорта, а потому ориентированного на конформизм как образ жизни в любых ситуациях (личных, профессиональных, духовных). С экзистенциальной точки зрения, подобная установка формирует ложные основания мировоззрения личности и не позволяет ей занять персонально-ответственную позицию в бытии [2]. В этом смысле активная персональная позиция Достоевского противостоит пассивной позиции Страхова, который не только не испытывает интереса к литературной полемике, но и не способен, с точки зрения Достоевского, на какую-либо самостоятельную ценностную позицию.
Подводя своеобразный итог этой многолетней полемике, в тетради 1877 г. писатель делает резюмирующую запись о Страхове: «Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости; он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех и все, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать. Я еще больше потом поговорю об этих литературных типах наших, их надо обличать и обнаруживать неустанно» (т. 24, с. 239-240). Центральной, на наш взгляд, в этой характеристике является формула «все равно» как симптоматическое проявления равнодушия, отсутствия четкой мировоззренческой позиции, определяющей отсутствие высоких человеческих качеств, и гражданской позиции. Эта запись свидетельствует о готовности Достоевского посвятить исследованию подобных личностей и разговору о них специальные разделы «Дневника писателя». И дело здесь не во враждебном отношении и готовности зачеркнуть все, что было в прошлом. Слова Достоевского можно рассматривать как предостережение тем, кто захочет довериться Страхову. Писатель произносит прямое и непосредственное слово, которое он адресует самому себе, и потому допустить возможность какой-либо неискренности или неправды он не может. В этом слове о Страхове - его взгляд, его персональная позиция, его видение.
Свою решающую реплику в адрес Достоевского Страхов произносит уже после смерти писателя, познакомившись с его записями, сделанными в последние годы «для себя». 28 ноября 1883 года пишет письмо Толстому (оно будет опубликовано в журнале «Современный мир» в октябре 1913 года) с целью поставить окончательную точку в незавершенном споре, в котором ответное слово Достоевского уже прозвучать не может и читатель будет вынужден доверять тому, что говорит о писателе человек из его «ближнего круга». Стратегическая установка Страхова на формирование определенной реакции потенциального читателя определяется несколькими моментами. Во-первых, характером адресата: он пишет именно Толстому, одной из творческих величин «пореформенной» эпохи, чей статус равновелик статусу Достоевского. Велика вероятность, что в перспективе это письмо станет достоянием общественности как факт переписки писателя, и тогда обнародованным окажется «истинный» облик Достоевского. Во-вторых, письмо Страхова к Толстому - это еще и опережающий жест, который необходимо было сделать до публикации личных записей Достоевского, который достаточно резко и нелицеприятно о нем отзывается. Благодаря этому из ситуации оправдания Страхов стремился вывести свои размышления на уровень констатации факта изначально несправедливого отношения к нему писателя, отличавшегося целым спектром отрицательных человеческих качеств: «Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. <...> Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя. <...> Я бы мог записать и рассказать и эту сторону в Достоевском, много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее, но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем» [2, с. 307-309].
Это не был спонтанный, вызванный горьким разочарованием, а продуманный и подготовленный поступок, проявляющий личность Страхова гораздо больше, чем, вероятно, ему самому хотелось бы. В отдельной записи, обозначенной «Для себя» и почти дословно совпадающей с началом письма Толстому, Страхов говорит о цели своего высказывания: «Для себя мне хочется однако формулировать ясно и точно это отвращение и стать выше его ясным сознанием» [6, с. 564]. Однако нравственная сторона поступка очевидна и не может быть приукрашена какими-либо «добрыми чувствами»: «отвращение», о котором говорит Страхов, преследовавшее его «при жизни и по смерти» Достоевского, является фактом самосознания, измерения масштаба своей личности, литературных амбиций и дарования относительно индивидуальности, перманентно находящейся в персональной позиции и экзистенциально встроенной в бытие.
Слово Страхова о Достоевском качественно иное: он обращается не к самому себе и не к писателю, у которого он мог бы, пусть даже заочно, потребовать сатисфакции путем опровержения несправедливых, с его точки зрения, высказываний, а к авторитетной личности Толстого, которого, по сути, он просит о внешней, незаинтересованной оценке и своего труда («Биографии» Достоевского), и своего «настоящего» к нему отношения. Через такое опосредованное высказывание Страхов предпринимает попытку пропедевтической самореабилитации, которую он считает необходимым сделать до того момента, когда материалы Достоевского будут опубликованы и слово писателя как этически более значимое определит личностную и профессиональную репутацию его оппонента окончательно. Подобный характер слова является отражением мировоззренческой позиции Страхова, которая вызывала резкое неприятие Достоевского: стремление говорить «обиняком» является признаком отсутствия четких нравственных принципов, стихийного проживания собственной экзистенции, которая не осознает саму себя и свое «не-алиби» в бытии.
Таким образом, экзистенциальный характер взаимоотношений Достоевского и Страхова выстраивается по модели коммуникации с ценностно значимым Другим, относительно которого происходит определение собственной позиции и собственного слова как способа реализации «не-алиби» личности в бытии. Острое неприятие писателем определенных духовно-нравственных качеств своего оппонента - знак напряженного всматривания в окружающую реальность, в мировоззренческие позиции других людей, благодаря которым становится возможным настоящее самоопределение, поиск своего Я в бытии, знак повышенной нравственной требовательности к своему поступку и к поступку Другого. Говоря о Страхове, писатель совершает бытийный, экзистенциальный жест, с общечеловеческой семантикой этической реакции на распад смыслового поля личности.В противоположность этому реакция Страхова - это реакция частного, обиженного человека, в рассуждениях которого проявляется психологический механизм проекции: говоря о Достоевском и давая ему оценку, он характеризует себя, высказывает свою мировоззренческую позицию. И дело здесь не в «развратности» Страхова или его злости. Дело здесь в ценностном отношении к личности человека, относительно которого есть возможность добавить значимости своему существованию. Если Достоевский говорит от имени своего Я, дает видение изнутри, закрепляя уникальность своей экзистенции в слове, то Страхов занимает внешнюю, оценивающую, интерпретирующую, а потому искаженную его субъективным видением внутреннего мира Другого, позицию.
Рецензенты:
Разумова Н.Е., д.фил.н., профессор, профессор кафедры литературы историко-филологического факультета ТГПУ, г. Томск;
Хатямова М.А., д.фил.н., профессор, профессор кафедры литературы историко-филологического факультета ТГПУ, г. Томск.
[1] Ссылки на тексты Ф.М. Достоевского даются в круглых скобках с указанием тома и страницы по изданию [1].
[2] Например, заявляя о неверии в человека в «Наблюдениях», Страхов в другой своей статье «Тяжелое время» («Время», 1862, №10) высказывает совершенно противоположные идеи: «Тот оскорбляет человеческую природу, кто воображает, что можно устроить благополучное человеческое общество без содействия его сознания и свободы» [5, с. 167].