Scientific journal
Modern problems of science and education
ISSN 2070-7428
"Перечень" ВАК
ИФ РИНЦ = 1,006

BOLSHEVIKS ATTEMPTS TO FORM A SUPRANATIONAL GENDER IDENTITY IN THE CONTEXT OF MULTIETHNIC AREA OF THE NORTH CAUCASUS

Ambartsumyan K.R. 1 Borisenko S.N. 2 Nikolaeva D.A. 1
1 North Caucasus Federal University
2 Committee of the Stavropol region of Archives
The problem of supranational policy, which had forming of a new gender identity as one of the method cultural policy is considered in this article. Corrections of the practice of formation of the "new man" by local ethnic, religious and cultural differences North Caucasus were shown in the context of the Soviet cultural policy. Specific examples illustrate the complexity of implementing etacratic gender model in everyday life of urban and rural society. The authors suggest that the formation of a new gender women identity specifically in the North Caucasus region in addition to all the other reasons were based on the need for the removal of ethnic and social tension. The Bolshevik authorities ignored the identity of each of the peoples of the region so that a number of age-old traditions in Soviet legislation fell into the category "domestic crimes".
the North Caucasus
gender identity
multiethnic region
supranationality

Утверждение новой гендерной идентичности советской женщины было одним из направлений реализации амбициозной стратегической цели большевиков - создание «нового человека». Патриархальные гендерные стереотипы, отразившиеся как в правовой сфере, так и в общественном сознании, согласно которым мужчина доминировал в частной и публичной сферах препятствовали достижению этой цели. Революционные преобразования должны были воплотить в жизнь идеалы, помогающие преодолеть эту гендерную асимметрию. Так возникает явление, которое можно обозначить, как «государственный феминизм» [1].

Активная позиция государства позволяет характеризовать создаваемый большевиками особый гендерный порядок как этакратический [5]. Жизненные стратегии людей в этом случае регулировались всей системой государственной власти. Данное свойство проистекало из приоритетности государственных интересов, которые в новых условиях совпадали с общественными. Решение «женского вопроса» было средством урегулирования социально-экономических и политических проблем, а также инструментом реализации идеологических задач новой власти. Для этого были задействованы механизмы принуждения, т. к. далеко не все население с энтузиазмом воспринимало призывы большевиков к раскрепощению женщины. Например, традиции ряда народов, в частности Северного Кавказа, были устойчивыми и непререкаемыми. Чтобы сломать их, использовалось советское законодательство, определявшее ряд обычаев «бытовыми преступлениями». Так, в уголовном кодексе появился ряд статей предусматривающих наказание за уплату и принятие калыма, двоеженство и многоженство, похищение невесты и т.д. [10] Можно согласиться с оценкой Н.Л. Пушкаревой, полагающей, что формирование новых дискурсов мужественности и женственности насаждалось и контролировалось государством [14].

Как отмечает И.В. Алферова, лидеры большевиков до прихода к власти не создавали пространных проектов, посвященных преобразованию быта. Большинство из них отрицательно относилось к домашнему хозяйству, в условиях которого женщина деградировала [3]. В первое десятилетие советской власти этот стереотип себя не изжил и влиял на характер проводимой политики. Одним из средств сплочения общества полиэтничном регионе, для реализации задач советского строительства, стало формирование новой наднациональной гендерной модели. Процесс её конструирования, невзирая на результаты, сам по себе уже был объединяющим фактором. Северный Кавказ отставал в деле женской эмансипации в сравнении с центральными регионами. Одной из причин было позднее формирование институтов советской власти из-за длительного пребывания в регионе власти белых. Окончательно здесь советская власть утвердилась только в1920 году. Кроме того северокавказское общество в дореволюционный период практически не знало женского движения [2] из-за этнической, религиозной и культурной неоднородности региона. Вариативность ментальных установок в контексте различных социальных страт, а в условиях Северного Кавказа, и в контексте различных этноконфессиональных групп корректировала государственную политику.

Представители советской власти на местах в постановлениях, резолюциях, протоколах местных конференций воспроизводили призывы, звучавшие в документах центральной власти, но одновременно им приходилось адаптировать их к местным потребностям. Например, в протоколе беспартийной конференции работниц города Ставрополя и женщин народов Востока в июне 1921 г. звучали традиционные идеологические установки и штампы, которые отражали призывы к объединению русских женщин и представительниц местных кочевых народов - туркмен и ногайцев. Последние определялись как «женщины Востока Ставропольской [губернии]»[6]. Это название содержит понимание цивилизаторской миссии советской власти для кочевников. Это обстоятельство роднит воззрения большевиков с европоцентризмом имперской власти, видевшей себя ровно в таком же качестве: «... так как мы, русские женщины являемся первыми в мире, поднявшими знамя восстания против угнетателей трудящихся масс» [6]. В то же время здесь подчеркнута наднациональность большевистской гендерной политики на Северном Кавказе. Конечно, советская власть не могла игнорировать этнокультурное многообразие региона, поэтому в употребление входили такие обобщающие категории, которые нивелировали внутренние границы между различными народами.

Упомянутая категория использовалась не только в контексте преобразований среди народов Северного Кавказа. «Женщины Востока», «труженицы Востока» - понятия, которые обобщали женское население Закавказья, и Средней Азии. В связи с тем, что социальные характеристики для большевиков были первичными, категория «женщины Востока» легитимировалась советской законодательной практикой [9, C.43-44]. Она была не средством территориальной или этнорелигиозной идентификации, а инструментом формирования социальной идентичности [9, C.43-44], также как понятия «рабочие» и «крестьяне». Встречалось также обозначение «женщины-националки», которое было синонимично понятию «женщинам Востока». В некоторых источниках встречается наименование «нацменки» - сокращение от сочетания «национальные меньшинства», которое, несмотря на определение, как и «женщины Востока» носило наднациональный характер, отрицающий наличие внутренних локальных границ.

Особенно это характерно для Ставрополья, значимой части Северного Кавказа, где большая часть населения составляли русские. Декларируемые принципы раскрепощения «нацменок» также отражали особенности, как времени, так и места. В протоколе заседания бюро Ставропольского окружкома ВЛКСМ от 15 февраля 1927 г. о работе среди девушек-нацменок расставляются приоритеты в выборе мер преодоления их культурной отсталости [7]. Целью было преодоление хозяйственно-культурной отсталости местных женщин посредством организации кружков домоводства, огородничества, кройки и шитья. При этом учитывались и местные особенности, которые требовали «изжития национально бытовых ненормальностей (многоженство, неравноправие и д.р.)».

Изучая официальные документы и источники местной повседневности, становится ясным, что оптимизм и готовность к преобразованиям, выражаемые «женщинами Востока» и представителями власти на официальных мероприятиях, часто диссонировали с реальностью. Так, на женских съездах и конференциях звучала готовность и открытость для изменений: «Надеемся, что наша освободительница - советская власть сумеет освободить нас, женщин Востока, до сих пор находившиеся под игом несознательных мужей, мулл и акунов, и от невежества, и тьмы» [8]. В то же время частые указания свидетельствуют, насколько сложно преодолевалась традиционность в среде местного общества и одновременно демонстрация цивилизационного превосходства славянского этноса. Так, в журнале «Ставрополье» мы можем встретить эпитеты времен дореволюционной России: «...к сожалению, приходится признать, что и до сих пор до туркменского народа, в целом революция просвещения как таковая не дошла, и они остаются такими же подлинными дикарями и религиозными фанатиками» [11].

Одним из знаковых съездов был съезд горянок в 1925 г., который прошел в Пятигорске. Здесь горянки также определялись как «женщины Востока». Хотя кочевники не звучали в названии съезда, делегатки от ногайцев и туркменов тоже принимали участие в работе. Это собрание отличали масштабность и широта представительства. Значимость происходящего подчеркивалась присутствием таких почетных гостей, как А.И. Микоян, С.М. Буденный, И.П. Уборевич. Среди главных участниц съезда была К.И. Николаева - заведующая отделом работниц ЦК ВКП (б), то есть руководитель центрального «Женотдела». Материалы съезда с выступлениями организаторов и делегаток позволяют составить представление о целях и способах политики разрешения «женского вопроса» на Северном Кавказе.

Политическое, социальное, экономическое раскрепощение участники съезда упоминали гораздо чаще, чем национальное освобождение женщин региона. Акценты, расставляемые властью, уводили обсуждение от реальных повседневных проблем женщины. Эти вопросы обсуждались, но мимоходом. Выступления некоторых участников вообще имели лишь косвенное отношение к «женскому вопросу». Член партии Островская значительную часть своей речи посвятила проблемам кооперации, необходимости завязывания хозяйственных связей между городом и деревней. В таком контексте ясли для детей упоминаются лишь как необходимое учреждение для освобождения матери для производства [4]. Основной мыслью доклада Алексеевой стал тезис о раскрепощении женщины как средстве развития производительных сил [4].

В выступлениях часто педалировалось тяжелое историческое прошлое Северного Кавказа, когда отношения между казаками и горцами были враждебными. Упор делался именно на конфликтность обстановки. Риторика власти была построена на противопоставлении политики советской власти и Российской империи, которые представлены полярными символами. В первом случае это образ горца как труженика, угнетенного местными богачами, во втором - «человека угрюмого, в большой папахе, с кинжалом и в бурке, который всякую минуту режет направо и налево» [4]. Виновником «вражды между народами» объявлялась имперская власть: «Царизм веками натравливал народ на народ... Трудовое казачество было настроено против горцев, горцы против казаков и десятилетиями тянулась это вражда» [4]. Консолидация женщин при такой постановке вопроса становилась, в первую очередь, средством преодоления межэтнической и социальной напряженности, а не изменения семейного и социального статуса слабого пола.

Тем не менее, на съезде редко, но затрагивались вопросы внутрисемейного пространства и места в нем женщины, подсознательно подчеркивая необходимость преодоления этноконфессиональных различий. В речи делегатки из Чечни Арсановой чувствуется влияние идеологических стереотипов власти и одновременно мечта о этноконфессиональной свободе: «Советская власть избавила женщину от темноты, в которой её оставило царское правительство и мы знаем, за что теперь будем бороться, мы будем бороться за то, чтобы горянка жила лучше, чтобы она могла свободно выходить замуж за русского, пусть русский женится на горянке»[4]. Подчинение женщины мужчине в горском обществе, её тотальная зависимость от мужчины в семье обуславливались не политикой царского правительства, а традиционным исламом. Однако в речи делегатки религиозный фактор ушел на второй план, а мусульманский мулла выглядел как агент имперских властей. На съезде все-таки изредка звучали порицания традиций, например: «Долой позорный калым!» [4], но из уст казачки. Рефлексии горянок в отношении архаичности и угнетенности своего положения практически не встречается. Открыто не выражали недовольства своим положением и казачки. Мы можем утверждать, что ни у горянок, ни у казачек установки власти не были отрефлексированы. В большинстве своем выступления делегаток повторяли друг друга, представляя собой газетные шаблоны.

Осуждение архаичности и губительности вековых традиций звучало скорее со стороны представителей власти или приглашенных из других районов страны участников, хотя и в определенной идеологической трактовке. Член ЦК Кубяко, работавший на Дальнем Востоке, оценивал освобождение от «закабаления женщины», одним из проявлений которого был калым, как стремление уничтожить «остатки рабства», то есть как часть классовой борьбы [4]. Николаева подчеркивала, что «положение женщины в этих восточных республиках гораздо тяжелее, чем положение крестьянки [4].

В выступлениях организаторов рефреном звучала мысль о необходимости сплочения горянок с казачками и крестьянками для «экономического и правового раскрепощения» [4]. С другой стороны, документы съезда 1925 г. демонстрируют проявление традиционной национальной и конфессиональной идентичности в выступлениях большинства участников съезда. Одним из мощных средств её демонстрации является родной язык. Так, представительница немецкой колонии Тяпкина говорила на немецком языке, Боргунова - на кабардинском, делегатка от малого Карачая Кулачаева - на карачаевском, Ханиева - на ингушском. На калмыцком языке выступила Бухулаева, а на чеченском выступала и сама же переводила на русский язык Арсанова. Анализ материалов работы съезда показал, что превращение горянки в советскую женщину - процесс длительный. Ведь в семье или ином микрособществе продолжало господствовать неравноправное положение женщин Кавказа, сохранялись горские и мусульманские традиции, о которых сами делегатки от кавказских народов практически не говорили.

Как свидетельствует работа съезда горянок 1925 г., такие форумы призваны были решать идеологические задачи власти, но зачастую сталкивались с противодействием местного населения, массовое сознание которого определялось в основном мужчинами. Поэтому они становились средством активизации местного общества и одновременно мониторингом реальной ситуации. На практике декларируемая борьба с «бытовыми преступлениями» продвигалась крайне медленно, вековые традиции поддерживаемые исламом и адатами, были средством самоидентификации каждого из многочисленных народов. Усвоение норм, которые пыталась привить советская власть, зачастую было поверхностным. Один из случаев в Осетии, в Заманкульской коммунистической ячейке, иллюстрируют формальность отказа от старых традиций. Члены партии и комсомольцы оставались носителями традиционных воззрений на женщину и её место в семье и фактически стали участниками похищения невесты. Члены РКП братья Таутиевы не желали выдавать свою сестру-комсомолку замуж за другого комсомольца. Тогда жених в сговоре с девушкой организовал её похищение. Из дома отца было взято какое-то имущество. Став законной женой, комсомолка отказалась от общественной деятельности. Таутиева заявила, что «работать в партии она больше не в состоянии, так как она жена комсомольца» [15]. Ни женотдел, ни Заманкульская ячейка на это происшествие никак не отреагировали и не осудили.

Преодолевать подобные препятствия приходилось и в славянской среде. В региональной периодике часто встречаются указания на трудности в работе женских отделов в русских селах, так как не всегда их миссия находила отзыв в массах. В ставропольской газете «Власть советов» за 1924 г. была помещена заметка о низкой явке на общее собрание женщин делегаток и членов профсоюзов в селе Благодарном Ставропольской губернии, когда из 46 человек явились только 11 [13]. В другом селении губернии, Дубовке, женщины выступили с предложением вообще закрыть женотдел [13].

Этакратичность новой гендерной конструкции определила уход от проблем семьи, женской повседневности, а также стирание социальной границы между полами. Главной целью было воспитание работниц в духе коммунизма, втягивание женских масс в социалистическое строительство, а улучшение женского быта, повышение образовательного уровня женщин было лишь средством её достижения. В селе Курсавка на Ставрополье женотдел открыл прачечную и баню, но для того, чтобы получить средства на приобретение политической литературы, газет и журналов [15]. На общегородском женском собрании в Ставрополе в июле 1924 г. звучали доклады о международном положении, порицалось германское правительство, обсуждался вопрос о «приготовлениях европейских империалистических государств к войне» [13]. Доклад о брачно-семейном положении женщины был заключительным и в газетной заметке упоминался вскользь. В селе Предтечи Ставропольской губернии на одном из женских собраний был заслушано выступление Самарского, который объяснял, почему он не додал семян некоторым беднякам. Автор сообщения в газете подчеркнул, что «в докладе ничего не было сказано о сиротах, вдовах и запасном фронте» [12].

Таким образом, попытка адаптировать к реалиям северокавказского региона новую этакратическую гендерную модель была скорректирована его особенностями. Практика решения «женского вопроса» в контексте полиэтничного пространства стала средством для налаживания межэтнического диалога и снятия напряженности. Именно на Кавказе проявилась наднациональность большевистских устремлений, явив относительность декларируемого права народов на самоопределение. Этнокультурная идентичность, при всей жесткости проводимой политики решения «женского вопроса», преодолевалась крайне сложно и приспосабливалась к новой социокультурной ситуации, но не изживалась. Многие традиции, называемые новой властью «бытовыми преступлениями», были устойчивы, а зачастую и подвижны. Поэтому воспроизводились, особенно представителями нового поколения, хотя зачастую являли собой парадоксальное сочетание вековых традиции и новых способов их реализации.

Рецензенты:

Покотилова Т.Е., д.и.н., профессор, кафедры истории России Северо-Кавказского федерального университета, г.Ставрополь.

Булыгина Т.А., д.и.н., профессор кафедры истории России Северо-Кавказского федерального университета, г.Ставрополь.