Сетевое издание
Современные проблемы науки и образования
ISSN 2070-7428
"Перечень" ВАК
ИФ РИНЦ = 1,006

АНТРОПОМОРФНОЕ И СУБСТАНЦИАЛЬНОЕ ВРЕМЯ В ПОЭТИКЕ АКМЕИЗМА

Меркель Е.В. 1
1 Технический институт (филиал) «Северо-Восточного федерального университета им. М.К. Аммосова»
В статье рассматриваются миромоделирующие темпоральные категории в поэтике акмеизма. Доказывается, что характеристики времени в художественных мирах Ахматовой, Мандельштама, Гумилева даются через призму антропоморфизма и субстанциализации. Показывается, как стремление к тому, чтобы запечатлеть «вещество бытия», инспирирует у акмеистов появление таких приемов, как персонификация и «овеществление» ряда абстрактных явлений, связанных с категорией времени и находящихся вне конкретно-чувственной сферы. Чаще других указанные приемы использовал Мандельштам, который создал внутренне обусловленную систему антропоморфных и субстантивированных образов, связанных с темпоральностью. Ахматова наделяла конкретной бытийностью темпоральные категории, используя такой прием, как параллелизм: интериоризуя приметы время, она проецирует их на онтологическую плоскость. Отдельные случаи антропоморфных и субстанциальный воззрений на временные ипостаси можно обнаружить и в творчестве Гумилева, который также наделял темпоральные категории «повышенной бытийностью».
мифологизм
интериоризация
параллелизм
темпоральные категории
время
субстанциализация
антропоморфизм
персонификация
1. Ахматова А. Сочинения: в 2 т. / сост., примеч. М. М. Кралина. – М.: Изд-во «Правда», 1990.
2. Гумилев Н. С. Сочинения: в 6 т. – М.: Худож. лит., 1991.
3. Кихней Л. Г. Акмеизм: Миропонимание и поэтика. – М.: МАКС-Пресс, 2001. 183с.
4. Кихней Л. Г. Эоническое и апокалиптическое время в поэтике акмеизма // Le temps dans la poétique acméiste. Lyon, – Lyon III-CESAL, 2010. P. 29-59.
5. Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной церкви. Догматическое богословие. – М.: Центр «СЭИ», 1991. – 288 с.
6. Мандельштам О. Сочинения: в 2 т. / сост. Нерлера П.М., Аверинцева С.С. – М.: Худож. лит., 1990.
Одним из главных «отмежеваний» акмеистов от символистской эстетики стало стремление вернуть в поэзию реальное (воспринимаемое органами чувств) бытие: «Задачу возвращения феноменальному миру его самоценности и взяло на себя акмеистическое движение» [3, 14]. Отсюда - не только вещная детализация, зримость и ощутимость, но и стремление к конкретной временной прикрепленности описываемых событий. Поэтику акмеизма отличает высокая аксиологичность единичного, уникального в своем роде события. Такая темпоральная установка была связана с объявленной акмеистами самоценности бытия, которое - как процесс - ставилось даже выше, чем значимость самого субъекта этого бытия: «существование вещи больше самой вещи, а свое бытие больше самих себя...» [6, т. 2, 144]. Поэтому в акмеистической эстетике происходит реабилитация реального времени, его точечных эманаций на оси истории. Такой «овеществленный историзм» продуцировал пристальное внимание акмеистов к сущности времени, приводил к попыткам вывести эту категорию из числа абстрактных, наделив его реальными онтологическими чертами. Подобная установка в своем пределе привела к двум лирическим операциям: к субстанциализации времени, наделению его зримой, ощущаемой материальностью; а также - к антропоморфизму ряда темпоральных категорий. Генетически указанные операции восходят к мифологическому коду.

Цель исследования - определить механизмы, с помощью которых акмеисты проводили персонификацию и субстанциализацию темпоральных категорий.

Материал и методы исследования. Материалом исследования является лирика ведущих представителей русского акмеизма (О. Мандельштама, А. Ахматовой, Н. Гумилева), в качестве базовых методов используются: семантический, структурно-типологический, интерпретационный.

Рассматривая категорию времени у акмеистов, следует отметить, что она была эксплицирована не только посредством поэтических практик, но и осмыслена в ряде теоретических работ. Так, в программной статье «Слово и культура» Осип Мандельштам выводит емкую формулу своих представлений о рассматриваемой категории: «Вчерашний день еще не родился». Символисты смотрели на время как на трансгредиентную субстанцию, укорененную в неконкретной и непостижимой вечности. Акмеизм ставку делал на конкретную и чувственно явленную бытийность, смещая онтологическую аксиологию из сфер трансгредиентных к посюсторонним.

То, что предлагает Мандельштам для теоретического описания категорий, связанных с темпоральностью, это взгляд на протекающее как на могущее свершаться в разных системах координат. То есть свойство всех событий мира - онтологическая одновременность, поэтому в системе, где все отражается во всем, не может быть такого понятия, как анахронизм. Подобное представление о времени, по замечанию Л.Г. Кихней, «коррелирует с христианской теологической концепцией "эона". Эон (в переводе с греч. - век) в христианской философии - некое "свернутое" время до сотворения мира,  включающее в себя все события мировой истории, предстающие одновременно, в единой синхронической картине» [4, 32].

Как рассуждает по поводу этой категории В.Н. Лосский, ссылаясь на воззрения Максима Исповедника, «эоническая вечность стабильна и неизменна: она сообщает миру взаимосвязанность и умопостигаемость его частей <...>, эон - это неподвижное время, время - движущийся эон» [5, 233]. Таким образом, акмеисты основой своей темпоральности объявили телеологическую связь прошлого, настоящего и будущего, построенных по принципу «сообщающихся сосудов».

Персонификация времени может быть эксплицирована и в виде прямого обращения к нему как к полноправному субъекту диалога: «В ком сердце есть - тот должен слышать, время, / Как твой корабль ко дну идет...» («Сумерки свободы», 1918); «Мне кажется, как всякое другое, / Ты, время, незаконно...» («Сегодня можно снять декалькомани...», 1931) [6]. Либо же лирический субъект объединяется с временем на основании некоей общности: «Как дерево и медь - Фаворского полет, - / В дощатом воздухе мы с временем соседи» («Как дерево и медь - Фаворского полет...», 1937) [6].

Более отчетлива персонификация рассматриваемой категории в произведении «Как растет хлебов опара...» (1922):

Чтобы силой или лаской

Чудный выманить припек,

Время - царственный подпасок -

Ловит слово-колобок. [6]

Время здесь названо «подпаском» - то есть оно субъектно. Обратим внимание и на определение «царственный», которое отсылает нас к христологическому коду, актуализированному через монарший статус Иисуса: Он - Царь (вспомним, например, разговор с Пилатом, где Спаситель говорит об этом напрямую (Ин. 18:37)). Ключ к пониманию того, что здесь речь идет именно о царственности Христа, дан через двойной метафорический код, связанный с парой самых глубинно близких библейскому образу Иисуса понятий: Логос и Хлеб. Приложение «слово-колобок» по сути является не чем иным, как апелляцией к указанным выше понятиям.

Однако наиболее показательно в плане персонификации темпорального стихотворение «1 января 1924» [6]. Здесь мандельштамовские представления о времени-субъекте развернуты в целую картину, где один за другим следуют его антропоморфные признаки. Во-первых, время телесно, по крайней мере, у него есть голова: «Кто время целовал в измученное темя». Во-вторых, ему свойственен такой атрибут живого, как сон: «спать ложилось время», конкретизация «в сугроб пшеничный» косвенно указывает и на телесность времени. Далее следует фраза уже как бы не о всей темпоральной протяженности, а только о ее столетнем отрезке: «Кто веку поднимал болезненные веки / Два сонных яблока больших». Правда, понимать этот образ можно максимально широко: век - как эпоха, а в соотнесении с эонической темпоральностью не будет натяжкой соединить «время» и «век» в качестве членов единой инвариантной парадигмы. Обратим внимание и на то, что Мандельштам здесь играет на омонимии форм в словах «веко» (телесная семантика) и «век» (временная семантика). Телесная конкретизация времени продолжается ниже: «Два сонных яблока у века-властелина / И глиняный прекрасный рот».

Таким образом, перед нами развернутая антропоморфная метафора, в которой время (век) олицетворяется преимущественно за счет телесной семантики, к которой подключена и субъектная процессуальность, то есть рассматриваемая категория выступает в качестве актанта с явными «одушевляющими» коннотациями.

Время также может оборачиваться природной субстанцией, овеществляясь силой мандельштамовской метафоры. Например, в стихотворении «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы...» (1920) время-земля встроено в субстанциональный ряд, в котором не хватает только стихии огня: «Словно темную воду, я пью помутившийся воздух. / Время вспахано плугом...» [6]. Обратим внимание на наличие в микроконтексте и воды, и воздуха, и земли-времени. Объяснение этих строк можно отыскать в статье Мандельштама «Слово и культура», где он представляет поэзию в виде плуга, который вскрывает время, вынося его потаенные пласты наверх, то есть создавая своеобразный «эонический эффект». Кстати, соотнесенность времени с плугом Мандельштам пронесет через все свое творчество. Например, в 1937 году он напишет: «Он эхо и привет, он веха, нет - лемех. / Воздушно-каменный театр времен растущих» («Где связанный и пригвожденный стон?») [6].

Будучи вещественной субстанцией, время у Мандельштама способно вступать в различные отношения с чувственно воспринимаемой вселенной. Так, оно может заменить собой «певучий воск»: «И грубому времени воск уступает певучий...» («Когда городская выходит на стогны луна...», 1920) [6]. Однако время может быть не только грубым, но и острым (здесь вспоминается уже названное нами отождествление его с плугом): «Холодок щекочет темя, / И нельзя признаться вдруг,- / И меня срезает время, / Как скосило твой каблук» («Холодок щекочет темя...», 1922) [6]. Аналогичный образ появится у Мандельштама годом позднее: «Время срезает меня, как монету, / И мне уж не хватает меня самого» («Нашедший подкову», 1923) [6].

Время в качестве карающей субстанции окажется у Мандельштама связанным и с другим темпоральным образом, имя которому «век». Программным в этой связи становится произведение «Век» (1922), в котором рассматриваемая категория представлена в виде зверя с разбитым позвоночником. Как это часто бывает у Мандельштама, он дает целый каскад типологически сходных с заглавным образом метафор, которые должны раскрыть различные грани ключевого понятия. Причем здесь обнаруживается различная лирическая фокусировка: то век сам является зверем с разбитым позвоночником, то он сужается до единого позвонка: «кто...  своею кровью склеит / Двух столетий позвонки?» [6]. Такое отождествление части и целого - узнаваемый мифологический ход: в реликтовых текстах также часть целого была равна целому.

Образ века-зверя появляется у Мандельштама с относительной частотой. Например, в «Нашедшем подкову»: «Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы» (речь идет о монетах - «медных, золотых и бронзовых лепешках») [6]. 

Сквозным для поэтика Мандельштама становится и образ «века-волкодава» (см. «Ночь на дворе. Барская лжа...», «За гремучую доблесть грядущих веков...»). Здесь уже «порода» зверя уточняется, притом, что уходят коннотации, связанные с болезненностью, немощью, ущербом рассматриваемого образа. В тридцатые зверь уже «исцелел», и уже не он оказывается жертвой, а сам лирический герой.

Что же касается субстанциальной и антропоморфной семантики, связанной с темпоральными категориями у Ахматовой, то здесь на первый план, особенно в раннем творчестве, выходит такой прием, как параллелизм. Этот прием устанавливает связь лирического сознания не только с природно-вещным миром, но и со временем, инспирирующим то или иное состояние данного мира. Таким образом, Ахматова создает специфическую разновидность параллелизма, имеющего не только субстанциональную, но и процессуальную (временну́ю) природу. Для раскрытия психологических глубин героини широко используются темпоральные приметы, чаще всего именно они являются своеобразным «прологом» к собственно лирической части стихотворения. Получается, что три сферы: субстанциональная, темпоральная и психологическая оказываются изоморфными, нередко являясь репрезентантами друг друга. Преимущественно это взаимопроникновение коренится в спациализации: именно пространственность становится у Ахматовой той основой, на которой базируются вещно-вещественное и временно́е. Это - характерно акмеистический ход, ведь в данном литературном течении одним из базовых принципов становится внимание к чувственно-конкретному с тяготением к осязательному: «мерой времени становятся вещи» [4, 30].

Нередко слова, выражающие временную протяженность, связаны с ментальной сферой: не с бытием мира, а с сознанием лирической героини или ее возлюбленного - словно человеческая жизнь больше, чем время существования вещного мира: «Здесь мой покой навеки взят», «Влюбленный в меня навсегда», «Навсегда мой голос затих». Вероятно, именно в связи с такой антропоморфностью вечности, из-за интериоризации всего темпорального одной из важнейших категорий у ранней Ахматовой становится память.

Тема памяти обозначается в «Вечере» и развивается в «Четках» («Покорно мне воображенье...», «Голос памяти», «Память о солнце в сердце слабеет...»). При этом память здесь является как личной («И мальчик, что играет на волынке...»), так и культурной (цикл  «В Царском селе»). Категория памяти является связующей нитью между прошлым и настоящим, она онтологизирует минувшее, наделяет его конкретным (почти вещественным) бытием. Достаточно часто речь идет о любовных переживаниях, к которым лирическая героиня обречена снова и снова:

...память яростная мучит,

Пытка сильных - огненный недуг!

«И когда друг друга проклинали», 1909. [1]

По мере развития лирической системы Ахматовой время все больше соотносится с категорией памяти, которая понимается как «оживленное прошлое». Именно воспоминания становятся тем сакральным «пространством», которое, как и миф для носителя «мифологического сознания», является реальностью, гораздо более значимой, напряженной, в конечном счете - истинной, чем эмпирическая действительность. Так, в сборнике «Тростник» тема «оживленного времени» оказывается одной из ключевых. В стихотворении «Надпись на книге» поэтически поясняется смысл заглавия сборника: память - это звучащий тростник, повествующий о событиях прошлого.

Что же касается творчества Николая Гумилева, то здесь антропоморфные и субстанциональные представления о времени встречаются не так часто. Самым ярким примером может быть названо стихотворение «Канцона вторая» («И совсем не в мире мы...»), где присутствует представление о темпоральных категориях, как о вещественных. Время как субстанция наиболее показательно явлено в четвертой строке первого катрена:

И совсем не в мире мы, а где-то

На задворках мира средь теней.

Сонно перелистывает лето

Синие страницы ясных дней. [2]

Дни лета представлены в виде страниц, значит - логически продолжим гумилевскую метафору - само лето является книгой? Однако в третьей строке сказано, что оно «сонно перелистывает». Оба слова связаны с категорией субъектности, по сути, - они персонифицируют лето, наделяя его антропоморфными чертами.

Во втором четверостишии олицетворяется уже само время - за счет брака с маятником, а также - секунды, приобретающие телесный облик:

Маятник, старательный и грубый,

Времени непризнанный жених,

Заговорщицам-секундам рубит

Головы хорошенькие их. [2]

Связь времени с образом головы отчетливо была явлена в творчестве Мандельштама, но, как мы видим, и поэтика Гумилева не чужда такому соотнесению.

Антропоморфные принципы создания образа времени наглядно проявлены и в стихотворении «Ольга»: «Год за годом все неизбежней / Запевают в крови века...» [2].

Иногда у Гумилева можно найти и овеществление категории времени: 

Не прикован я к нашему веку,

Если вижу сквозь бездну времен. («Египет», 1921).

Время тихо, как веретено

Феи-сказки дедовских поверий.

«Открытие Америки» (1910) [2].

Выводы

Таким образом, для того чтобы запечатлеть само «вещество бытия», акмеисты нередко прибегают к таким приемам, как персонификация и «овеществление» абстрактных явлений, находящихся вне конкретно-чувственной сферы. Чаще других указанные приемы использовал Мандельштам, который создал внутренне обусловленную систему антропоморфных и субстантивированных образов, связанных с темпоральностью. К наиболее частотным здесь следует отнести образы времени и века.

Ахматова наделяла конкретной бытийностью темпоральные категории, используя такой прием, как параллелизм: интериоризуя приметы время, она проецирует их на онтологическую плоскость. Овеществляться у поэтессы может и память за счет повышенной аксиологичности данной категории. Отдельные случаи антропоморфных и субстанциальных воззрений на временные ипостаси можно обнаружить и в творчестве Николая Гумилева, который также наделял темпоральные категории «повышенной бытийностью».

Рецензенты:

Кихней Л.Г., д.фил.н., профессор кафедры истории журналистики и литературы ИМПЭ им. А.С. Грибоедова, г. Москва;

Гавриков В.А., д.фил.н., доцент кафедры менеджмента, государственного и муниципального управления Брянского филиала РАНХиГС, г. Брянск.


Библиографическая ссылка

Меркель Е.В. АНТРОПОМОРФНОЕ И СУБСТАНЦИАЛЬНОЕ ВРЕМЯ В ПОЭТИКЕ АКМЕИЗМА // Современные проблемы науки и образования. – 2015. – № 1-1. ;
URL: https://science-education.ru/ru/article/view?id=19222 (дата обращения: 29.03.2024).

Предлагаем вашему вниманию журналы, издающиеся в издательстве «Академия Естествознания»
(Высокий импакт-фактор РИНЦ, тематика журналов охватывает все научные направления)

«Фундаментальные исследования» список ВАК ИФ РИНЦ = 1,674