Анализируя современную латышскую историографию, во внимание следует принимать, что значительная часть текстов, которые возникают в ее рамках, являются нормативными, а история в их рамках выстраивается и воображается в преимущественно событийной, социально-экономической или политической системе координат. Подобные подходы доминируют, например, в изучении истории Средних веков [14; 37] и Нового времени [23]. В этом отношении современные исторические штудии в Латвийской Республики мало чем отличаются от историографии в Латвийской ССР, за тем лишь исключением, что тематический диапазон отличается более широким разнообразием, хотя единственным героем подобной истории остается Латвия. Поэтому история в современной Латвии является почти исключительно историей Латвии, что характерно и для других национализирующихся государств и обществ.
«Большие» исторические нарративы, связанные с написанием и выработкой синтетических версий национальной истории, следует относить к сфере почти безусловного доминирования нормативной историографии. На протяжении 1990-2010-х гг. латышскими историками неоднократно предпринимались попытки написания новой версии латышской истории в длительной исторической перспективе (от раннего Средневековья до условной современности) и в более ограниченных хронологических координатах (XIX или XX в., Первая Республика или советская оккупация). Как правило, эти версии фактически мало чем отличались от больших нарративов, которые доминировали в советский период, в основном лишь тем, что следование коммунистической идеологии и марксистско-ленинским социально и экономически выверенным интерпретациям сменилось почти столь же безраздельным доминированием этноцентричной парадигмы при сохранении событийно-хронологического стержня в качестве концептообразующего ядра.
Ярким примером подобных «больших нарративов» следует признать «Историю Латвии» Илгварса Бутулиса и Антонийса Зунды, изданную, например, в 2010 г. [9]. Структурно эта версия история с некоторыми модификациями повторяет те версии и моды исторического описания или даже написания истории, которые были предложены в период Первой Республики между двумя мировыми войнами и идеологически модифицированы в советский период, с той лишь разницей, что, помимо традиционных для межвоенной и советской историографий сюжетов событийного характера, особое внимание уделено проблемам нации, национализма, развития и укрепления латышской идентичности. Кроме этого, имеются и некоторые условно оригинальные и новаторские вкрапления, представленные влиянием теории модернизации, но эти элементы не столь значительны, не имеют доминирующего значения и предстают явно второстепенными в тени «больших нарративов». В этом отношении в восприятии И. Бутулиса и А. Зунды латышская история предстает как нечто единое и целое, а сами авторы в некоторой степени склоняются к политически выверенному примордиализму, хотя то, что оба они известны как специалисты по новой и новейшей истории, не дает им впасть к окончательную модернизацию истории и не вынуждает их переносить современную этничность на относительно отдаленные этапы в истории Латвии. При этом этноцентризм доминирует почти безраздельно, и история Латвии, предлагаемая ими, является и остается именно историей Латвии. В этом отношении и Андонийс Зунда, и Илгварс Бутулис имеют определенные шансы стать неким коллективным «латышским Субтельным», но не становятся им и не в состоянии методологически это сделать, так как общая историографическая ситуация в современной Латвии радикально отличается от той, что существовала в ранней постсоветской Украине. В данном контексте автор склонен проводить параллель с книгой канадского историка Ореста Субтельного «Украина: история», оригинальное англоязычное издание которой вышло в 1988 г. [34], а украинский перевод и целый ряд переизданий [2] в независимой Украине, в том числе и перевод на русский язык [3], оказали значительное влияние на развитие украинской историографии. Кроме этого, и Антонийс Зунда, и Илгварс Бутулис методологически отягощены своим советским прошлым, а Орест Субтельный к украинской советской историографии отношения не имел и для постсоветской Украины его подход стал качественно новым, а само видение украинской истории в общей перспективе, основанной на больших нарративах, было сродни почти религиозному откровению. В подобном контексте изданная в начале 2010-х гг. книга А. Зунды и И. Бутулиса кажется несколько запоздавшей, так как появление подобного текста на раннем этапе Второй Республики могло качественно иначе определить основные векторы в развитии латышской историографии.
В целом концепция А. Зунды и И. Бутулиса (если таковая и имеется) в значительной степени носит компромиссный и переходный характер. Компромиссность проявляется в попытке синтезировать фактически доминирующий примордиализм с социально-экономическими сюжетами, а переходность состоит в том, что текст двух известных латышских историков нельзя отнести к однозначно романтическому и этноцентричному дискурсу. Появление подобных текстов в рамках актуальной латышской историографии свидетельствует о том, что она пребывает в состоянии методологического кризиса, а латышские интеллектуалы заняты поисками нового модуса написания / описания истории, который претендовал бы на относительную и весьма условную универсальность, гарантируя сочетание этнической латышской доминанты с качественно отличными от нормативной историографии подходами, представленными социальной и культурной историей, исторической антропологией и микроисторией, региональной и локальной историями, что позволило бы фрагментировать историческое воображение, деконструировать архаичный историографический дискурс, который при всех модификациях по факту является позитивистским, заменив тем самым историю Латвии как один большой коллективный нарратив множественными историями.
Аналогичные историографические клише переносятся и на изучение истории периода 1917-1920 гг., а борьба за независимость Латвии в значительной степени идеализируется, подвергаясь позитивной и положительной мифологизации, что в принципе естественно, если принять во внимание, что Вторая Республика представляет собой национализирующееся государство, которое остро (впрочем, как и большинство других подобных переходных стран, в том числе и Россия) нуждается в исторической легитимации. В изучении этого критического периода в латышской истории активное участие принимает целый ряд современных латвийских историков, среди которых Игорс Варпа [45] и Янис Шилиньш [35]. Большинство текстов подобной тематики принадлежат нормативной, преимущественно неопозитивистской, описательной историографии, основанной на реконструкции фактических, событийных и хронологических аспектов периода 1917-1920 гг., что ведет к актуализации парадигмы линейной и одномерной истории с сильным примордиалистским мессиджем читателю.
В данном контексте речь идет не об этническом, а в большей степени о политическом и идеологическом примордиализме, основанном на вере авторов в неизбежность создания в 1918 г. независимого латвийского государства, на фоне чего советский эксперимент выглядит как уникальное и оригинальное отклонение от магистральной линии в развитии латышского исторического процесса. В силу этого книга Я. Шилиньша о Советской Латвии в 1918-1919 гг. может быть частично воспринята и как не принадлежащая нормативной историографии. В целом, анализируя события революции, в особенности 1918 г., современные латышские историки оказываются вынужденными выбирать между вызовами сложившегося национально-центричного историографического норматива и вызовами постмодернистского дискурса. Ярким примером подобной двойственности современной латышской историографии, вероятно, следует признать отношение к событиям 18 ноября 1918 г. Латышские историки Илгварс Бутулис [10] и Гунарс Янайтис [21] колеблются между формальными требованиями нормативной историографии с ее склонностью к написанию событийной истории и качественно иным восприятием истории в категориях коллективных «мест памяти», истории идей, визуального поворота в историографии.
Событийная и традиционная историография относится к числу официально институционализированных течений в современной латышской исторической науке. Центральным институтом, который содействует не только сохранению, но и развитию подобных течений, является Комиссия историков (Latvijas Vēsturnieku komisija), которая не только получает значительную поддержку со стороны государства, но и занимается активной научной и издательской деятельностью. Изданный под эгидой и по инициативе Комиссии целый ряд сборников фактически воспроизводит линейные традиционные, почти сугубо и исключительно событийные версии латышской истории ХХ в. Анализируя нормативную историографию, во внимание следует принимать, что тематическая направленность деятельности Комиссии продолжает оставаться преимущественно традиционной, пребывая в рамках «больших нарративов», которых в современной латышской историографии несколько, а именно - история советской оккупации [33; 36], проблемы советизации [32], проблемы национального сопротивления [5; 20], проблемы истории немецкой оккупации [15; 47], проблемы истории холокоста на территории Латвии [30; 31], проявления и формы советского авторитаризма в Латвии [44], история советских политических репрессий в Латвии [29], проблемы политической истории в советский период [8]...
Тематика публикаций Комиссии, таким образом, не отличается особой оригинальностью, что оказывает значительное влияние и на методологические подходы, которыми руководствуются современные латышские историки. Латышская историография в исполнении Комиссии историков - это почти исключительно историография больших нарративов, что придает ей чрезвычайно официальный, порой - официозный характер, хотя некоторые работы, изданные в сборниках Комиссии, условно можно воспринимать и как оригинальные [27], но они, к сожалению, остаются практически незаметными в контексте почти безраздельного доминирования больших нарративов.
Сама структура и направленность появления текстов в рамках нормативной историографии носит инерционный и цикличный характер. Они могут появляться под лозунгами «возвращения к истокам», переоценки одиозных оценок советской латышской историографии. Например, известно, что латышская советская историческая наука и близкие к ней дисциплины характеризовались весьма критическим отношением к религии, активно продвигая и популяризируя принципы «научного атеизма». Современная нормативная латышская историография в случае истории религии в определенной степени актуализирует некоторые идеи, которые высказывались в период Первой Республики [18] и в эмиграции [19], поменяв при этом по сравнению с советским периодом полярность оценок и интерпретаций, пойдя по пути переиздания романтически выверенных текстов интеллектуалов эмиграции (например, Харалдса Биезайса [6; 7]), посвященных роли религии и веры в развитии латышской идентичности.
Примечательно и то, что в рамках нормативной историографии доминирует своеобразный оценочный подход. Иными словами, если в советской латышской историографии Карлис Улманис был фигурой явно отрицательной, а его режим оценивался как фашистский, то в современной исторической науке фигура К. Улманиса, наоборот, в значительной степени в позитивном плане мифологизируется и идеализируется, что проявляется как в оригинальных исследованиях (в частности, работы Виестурса Авотса [4]), так и в переиздании текстов периода Первой Республики (например, Эдвартса Вирзы [46]). Виестурс Авотс [43] обеспечил современного читателя и некой обильно иллюстрированной «выжимкой» мозаичных текстов и событий, построенных по хронологическому принципу и в той или иной степени связанных с Карлисом Улманисом, что содействовало не только канонизации К. Улманиса, но и его интеграции в контекст современной фрагментированной культуры массового потребления.
В целом, в актуальной латышской историографии Первая Республика подвергается определенной позитивной идеализации, так как «новый исторический дискурс», по мнению некоторых современных исследователей, «нередко призван показать политическую независимость как возвращение к истокам» [1, c. 439]. Кроме этого, актуализированными оказались и выводы эмиграционной историографии [13]. Примечательно и то, что, отказавшись в начале 1990-х гг. от коммунистической идеологии с ее склонностью к имитации житийно-агиографического жанра в деле жизнеописания революционеров и партийных лидеров, латышские историки, к сожалению, оказались не в состоянии в полной мере отойти и отказаться от идеализации в контексте написания исторических биографий, что имеет самое непосредственное отношение к негласному культу К. Улманиса. Некоторые работы, ему посвященные и приуроченные к юбилеям [22], фактически воспроизводят большой парадный историографический нарратив, унаследованный от периода Первой Республики. Поэтому отказ от идеологизации исторического знания носит только и сугубо внешний характер, в то время как внутренние законы историографического развития в целом продолжают воспроизводить фактически те же, стандартные или устаревшие нарративы при сохранении методов, принятых в нормативной историографии, но лишь с иначе расставленными идеологическими акцентами.
В аналогичном направлении развивается и современная латышская историография (например, работы Илгварса Бутулиса [10]), посвященная истории и деятельности организации айзсаргов: если в советский период они воспринимались в качестве реакционного и фашистского движения, то во Второй Республике отношение к ним существенным образом изменилось. Появились различные работы, посвященные айзсаргам, но, к сожалению, их подавляющее большинство пребывает в рамках нормативной историографии, представляя, как правило, традиционные линейные версии истории, написанной в событийной системе координат, хотя теоретически и методологические другие практики и подходы в перспективе могли бы привести к качественно другим результатам.
Несмотря на то что тексты Виестурса Авотса и Эдвартса Вирзы разделяет более семидесяти лет (первое издание вышло в 1935 г.), теоретически и методологически они оказываются очень близкими и интегрированными в большой мемориальный дискурс в латышской исторической памяти, связанный с фигурой Карлиса Улманиса. Основное различие этих работ состоит лишь в том, что Эдвартс Вирза предлагал идеологически выверенный и идеализированный образ Карлиса Улманиса для актуального и оперативного использования и применения в середине 1930-х гг., а Виестурс Авотс транслирует несколько популярных синтетических нарративов о Карлисе Улманисе в постсоветское общество, которое склонно иметь дело с мифами и идеологическими конструктами, воспринимая их с большей готовностью и легкостью. Примечательно и то, что если текст Э. Вирзы, вероятно, предназначен уже для продвинутого и подготовленного читателя, то В. Авотс ориентирован на профессионального потребителя. Именно поэтому в его текстах о К. Улманисе не только много авторских размышлений, но и немало пространных цитат из других источников, которые читатель в ипостаси потребителя вряд ли когда-либо задастся целью найти и прочитать.
В рамках схожей парадигмы в современной латышской исторической науке сложилась историографическая судьба и других политических деятелей межвоенной Латвии, в частности Микелиса Валтерса, который оказался героем ряда агиографических, почти «житийных» исследований, содействующих его мифологизации. Примечательно, что автором одного из первых капитальных исследований о Микелисе Валтерсе является Рихардс Треийс [40] - историк старшего поколения, который просто перенес каноны и принципы добротного позитивистского исторического исследования, основанного на изучении архивных фондов и значительной литературы, посвященной М. Валтерсу, на качественно другую историографическую ситуацию, когда подобная методология кажется устаревшей, но общество еще готово принимать и воспринимать историографический продукт позитивно, так как переживает чувство интеллектуального голода относительно доступных исторических сочинений, обеспечивавших его историей и гарантировавших исторический континуитет, основанный в том числе и на деятельности политиков, на современном этапе воображаемых и воспринимаемых в качестве центральных фигур конструируемого исторического пантеона «отцов нации». Отвечая на подобные запросы латышского общества, Рихардс Треийс стал автором биографий и других латышских политиков, в том числе Вилхелмса Мунтерса [41] и Зигфридса Мейеровицса [42].
Историографические перипетии и трансформации пережили исследования, посвященные истории Вооруженных сил в период существования Первой Республики. Если в советской латвийской историографии специализированные работы об армии и латышском офицерстве, военной форме, атрибутике и наградной системе в межвоенной Латвии фактически отсутствовали, то в 1990-2010-е гг. страну захлестнула волна изданий в стиле военной истории, написанных как профессиональными историками, так и офицерами. Лидером в продвижении подобного историографического продукта является Военный музей (хотя и другие издательства активно осваивают этот рентабельный сегмент книжного рынка), а тематика таких публикаций разнообразна, варьируя от истории участия латышей в Первой мировой войне (Янис Хартманис [17]) до активной фазы в борьбе за независимость в 1918-1920 гг. (Юрис Цигановс [12]), от истории латышской армии в контексте биографий ее высших офицеров (Рихардс Треийс [39]) до истории военной формы (Эгилс Гелдериньш [16]). Большая часть подобной литературы в современной Латвии принадлежит к нормативной историографии, отличаясь описательным, справочно-информативным характером, будучи попыткой ликвидировать те лакуны, которые до настоящего времени сохраняются в изучении и описании событий латышской военной истории.
Подводя итоги статьи, во внимание следует принимать ряд факторов. Историография «больших нарративов» консервативна, воспроизводит и тиражирует линейные, преимущественно событийные версии истории Латвии. Подобные особенности содействуют ее постепенной консервации. В методологическом плане нормативная историография характеризуется узкой теоретической базой, связанной с идеологизацией и мифологизацией прошлого. В наибольшей степени мифологизации в современной латышской историографии подвергнуты 1920-1930-е гг. и советский период. Если межвоенная Латвия в значительной степени идеализируется и позитивно мифологизируется, то советский этап в латышской истории, наоборот, подвергается последовательной демонизации. В этом контексте нарративы «оккупации» играют системную роль в формировании и функционировании официальных версий исторической памяти и той идентичности, которая базируется на подобных нарративах. Однако подобное развитие нормативной историографии, доминирование в латышской историографии «больших нарративов» содействуют появлению альтернативных версий и концептов истории Латвии, которые основаны на фрагментации больших нарративов, деконструкции мифов и последовательной ревизии исторической памяти. Подобные тенденции в современной латышской историографии, связанные в большей степени с трансформациями мировой исторической науки, нуждаются в дальнейшем изучении.
Рецензенты:
Кретинин С.В., д.и.н., проф., заведующий Кафедрой истории Средних веков и зарубежных славянских народов Исторического факультета ВГУ, г. Воронеж;
Мирошников А.В., д.и.н., проф., заведующий Кафедрой истории нового и новейшего времени Исторического факультета ВГУ, г. Воронеж.
Библиографическая ссылка
Кирчанов М.В. НАПРАВЛЕНИЯ РАЗВИТИЯ СОВРЕМЕННОЙ ЛАТЫШСКОЙ НОРМАТИВНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ // Современные проблемы науки и образования. – 2015. – № 1-1. ;URL: https://science-education.ru/ru/article/view?id=17827 (дата обращения: 16.04.2024).