Термин «художественное отождествление» взят нами из исследования Ивана Ильина «О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин - Ремизов - Шмелев», впервые изданного в Мюнхене в 1959 году. Иван Ильин, как никто хорошо знавший Ивана Шмелева, понимавший его духовный мир и смысл его творчества, писал именно по поводу повести «Богомолье»: «Русь именуется «святою» и не потому, что в ней нет греха и порока или что в ней все люди - святые. Нет. Но потому, что в ней живет глубокая, никогда не истощающаяся, а, по греховности людской, и не утоляющаяся жажда праведности, мечта приблизиться к ней, душевно преклониться перед ней, художественно отождествиться с ней, стать хотя бы слабым откликом ее... - и для этого оставить земное и обыденное, царство заботы и мелочей, и уйти в богомолье. И в этой жажде праведности человек прав, и свят, при всей своей обыденной греховности» [1, 183]. То, что Иван Ильин назвал важнейшей духовной составляющей русского православного народа, мы используем как название литературного приема, который в повести «Богомолье», на наш взгляд, оказывается ведущим художественным методом И.Шмелева. «Художественное отождествление» при этом становится приемом, несколько отличающимся от поэтики уподобления, применявшейся в древнерусской агиографии, генетически связанного с ним.
Повествование о хождении к Сергию постоянно сопровождается упоминанием о житии святого. Богомольцы не только помнят житие святого; они покупают дешевое издание жития, чтобы читать его в дороге и знать его в подробностях. Однако житие Сергия Радонежского не дается целиком в какой-либо композиционной части повести; оно словно растворено в повествовании, включается в него эпизодами, цитатами, отдельными фразами, упоминанием имени святого. Эпизоды из жития Сергия, о которых напоминают друг другу богомольцы, - самые известные из популярнейшего на Руси текста: об одаривании Сергием медведя, приходящего к святому за хлебом, о построении Сергием клетей и келий для братии, за что угодник просил только сухой хлеб, о взыскании пропавшего коня отроком Варфоломеем, о приветствии Сергию брата его Стефана, когда праведники поздоровались друг с другом духовно увидя друг друга за десяток верст. Упоминаются предметы, оставшиеся, по словам богомольцев, со времен Сергия и описанные в житии его. Все это схоже с описанием святынь в древнерусском жанре хождений, когда, например, жизнь и крестные муки Христа излагаются по мере посещения тех или иных святых мест, каждое из которых связано с тем или иным эпизодом Евангелия. Однако если в древнерусских хождениях реконструкция жития (главным образом Христа) шла по схеме стимул - реакция (паломник видит объект и проникается атмосферой событий времени Христа, вспоминает события Его пути), то в «хождении» И.Шмелева реакция словно растворена в пространстве и времени и не нуждается в объективированных стимулах-святынях. Более того: то, ради чего совершалось паломничество в лавру (поклонение мощам Сергия) описано достаточно кратко и сдержанно; путь мальчика с отцом к раке святого сопряжен с преодолением вполне приземленных преград: толп верующих, живого коридора калек, просящих подаяния и вызывающих в мальчике страх, усталости и беспокойства отца, переживающего за сына, которого могли повредить в давке. Чудесным образом ребенок понимает, что святой - не только там, в раке, а везде и всюду, всегда рядом: «А Преподобный будет рад» [5, 138]. «Лежу и думаю <...> где-то далеко-далеко - Угодник, который теперь нас ждет» [5, 143], «Всегда тут праздник, словно Он здесь живет» [5, 200]. Рядом со святым человек преображает свою жизнь, делает ее сопричастной жизни угодника, преображается сам, приближаясь к частичному отождествлению с ним, и это становится одним из проявлений приема художественного отождествления.
Это отождествление как будто имеет свою «иерархию». Герои повести изображены таким образом, что некоторые из них представляются максимально приближенными к святому - как старец Варнава, о котором Горкин говорит Ване: «батюшка Варнава - подвижник-прозорливец, всех утешает... не такой, как мы, грешные, а превысокой жизни. Стечение-то к нему какое...» [5, 225]. При этом богомолец и во многом праведник сам Горкин, которому отец Вани говорит в шутку и всерьез: «Да ты и без монастыря преподобный, только что в казакинчике» [5, 223], считает себя большим грешником, а на молву народа о себе как «знающем» говорит гневно: «что Богу только известно, а нам, грешным, веровать только надо и молиться» [5, 165]. Прочие люди словно отражают лишь блики праведности, святости: Федя - в бОльшей мере («из себя красавец, богатырь парень, кудрявый и румяный. А главное - богомольный и согласный, складно поет на клиросе, и карактер у него - лен» [5, 141], мальчика Ваню как дитя с Богом в душе воспринимают и Горкин, и Домна Панферовна, и прочие встречающиеся ему на пути, а в людях, попадающих в поле зрения богомольцев, они видят какие-то отдельные черты, роднящие их с идеалами праведности, к поклонению которым они все так стремятся. Богомольцы встречают молодку, идущую к Сергию отмолить грех за заспанного ребенка: «совсем как святая на иконах, очень приятная» [5, 185], игрушечника Аксенова: «Смотрим - стоит в воротах высокий старик, сухощавый, с длинной бородой, как у святых бывает» [5, 205].
Еще одним приемом отождествления является соотнесение жития преподобного с жизнью обычных людей. Этот перенос отнюдь не является дерзновенной мыслью уподобиться святому, это лишь желание «быть и жить как он», пусть в мелочах, доступных простому смертному. Но в мелочах этих земная жизнь приобретает особый смысл, одухотворяется, а сходство с эпизодами жития святого словно подсказывает человеку, где истина, как надо относиться к жизни, чтобы быть угодным Богу, если ты того хочешь. Вот Горкин рассказывает о прирученных животных, вспоминая эпизод жития Сергия с медведем: «А Преподобный <...> и медведю радовался, медведь к нему хаживал... Он ему хлебца корочку выносил. Придет, встанет к сторонке под елку... и дожидается - покорми-и-и! Покормит. Вот и ко мне крыса ходит, не боится. Я и Ваську обучил, не трогает. <...> Лаской и зверя возьмешь, доверится» [5, 138]. Подобными эпизодами являются отсылки к плотницкому делу Сергия, к случаю со взысканием лошади. Принцип параллелизма с житием Сергия словно бы прямо, буквально понимается простыми верующими: Горкин покупает Феде лубочную картинку «Труды Преподобного Сергия в хлебной»: «В бараночной у себя повесишь - слаще баранки будут» [5, 229].
Гораздо большее значение прием отождествления проявляется в рассказах не о себе, а о других людях. Здесь мысли о скромности и самоумалении не сдерживают поэтического воображения и принцип художественного отождествления со святым, и эти рассказы приобретают характер агиографической легенды, в которой герой рассказа включается в контекст уже прославленных святых: «Федя в обитель собирается, а ему богатеющую невесту сватают. Федя краснеет и не смотрит, а Домна Панферовна говорит, что вон Алексей-то Божий человек царский сын был, а в конуру ушел от свадьбы... от царства отказался. <...> Какие святые-то бывают, а уж нам хоть знать-то про них, и то радость великая. Соседи по беседке рассказывают, что есть один такой в Таганке, сын богатого мучника... взял на Крещенье у дворника полушубок, шапку да валенки - и пропал! А вот на самый день матери Елены, царя Костинкина, 21 числа май-месяца, письмо пришло с Афонской горы: «Тут я нахожусь, на веки веков, аминь». Три тыщи мучник на монастырь будто выслал. Все хвалят, и так всем радостно, что есть и теперь подвижники» [5, 157].
Очень важно отметить, что в таких рассказах о «нынешних святых» актуализируется прием отстранения, когда герой повествования вольно или невольно воспринимается как иной, не такой, как все, словно рассказчики - трансляторы сказания интуитивно чувствуют разницу между горним (где пребывает избранник Божий) и дольним, где живут все остальные, от которых это горнее, впрочем, не закрыто. Примечателен эпизод, когда Федя сообщает попутчикам, что решил уйти в монастырь: «Горкин невесел что-то, и всем нам грустно, словно Федя ушел от нас» [5, 170].
Житию святого как свидетельству праведного жития прославляемого святого придается в народе исключительная роль. «Мы пьем чай очень долго. Федя давно напился и читает нам «Житие», нараспев, как в церкви» [5, 157]. Несмотря на то, что с каноническими текстами в устных пересказах народ обращался достаточно вольно, пересказывая их в своей интерпретации и зачастую - со своими комментариями и дополнениями, что приближало жития (особенно - популярные) к фольклорному тексту, сам факт наличия жития святого как свидетельства официального признания святости прославляемого угодника был для народа чрезвычайно важным. Так, монах-провожатый пересказывает богомольцам легенду про «монашка Антония», вырывшего тут пещеру и направившего на истинный путь разбойника. На вопрос слушателей о дальнейшей судьбе монаха рассказчик подумал и говорит, что это неизвестно и жития его нет, а только по слуху передают. Ну, нам это не совсем понравилось, что нет жития, а по слуху мало ли чего наскажут. Одно только хорошо, что гнездо разбойничье прекратилось» [5, 186]. Житие становится фактом бесспорности церковного прославления угодника и оберегает простых смертных как от самомнения, так и от соблазна видеть проявление святости в обычном человеке, праведность которого иногда является личиной греха (так, Федя, пришедший из церкви, рассказал, что «видал лохматого старика, и на нем железная цепь, собачья, а на цепи замки замкнуты, идет - гремит; а под мышкой у него кирпич. Может, святой-юродивый, для плоти пострадания. Мужик говорит, что всякие тут проходят, есть и святые, попадаются. Один в трактире разувался, себя показывал, - на страшных гвоздях ходит, для пострадания, ноги в кровь. Ну, давали ему из благочестия, а он трактирщика и обокрал, ночевамши» [5, 181]).
Жития святых, будучи авторитетным текстом, вслух читали грамотеи богомольцам, пересказывали их, в целом достаточно строго следуя канве сюжета и ища в действительности подтверждения реалиям, описанным в житии. Эти реалии становятся материальным воплощением связи со святым, преодоления времени, разделяющего ныне живущих с теми, кто мог лицезреть святого как своего современника. Все, что видят богомольцы в Троице-Сергиевой лавре, вызывает у них живое чувство присутствия Преподобного здесь и сейчас, через предметы, ставшие для верующих святынями: «Преподобный кладезь тот копал, где Успенский собор, - и выбило струю, под небо! Опосля ее крестом накрыли. Так она скрозь тот крест проелась, прыщет во все концы, - чудо-расчудо» [5, 167], «кашки благословит отец настоятель в медном горшке варить, что от Преподобного остался, - черпай-неочерпаемо!» [5, 191]. Житие святого словно растворено всюду, в том числе в эпизодах, растиражированных в картинках «для народа», продававшихся в монастырской лавке: «Я вижу священные картинки: «Видение птиц», «Труды Преподобного Сергия», «Страшный Суд» <...> Покупаем костяные и кипарисовые крестики, с панорамкой Лавры, и "жития"» [5, 228]). Эпизоды жития пересказывают монахи, забывая детали, но помня его суть и связывая его с реалиями нынешней жизни: так, в Хотькове «монах рассказывает, что отсюда, за десять верст до Троицы, какой-то святой послал поклон и благословение Преподобному, а Преподобный духом услышал и возгласил: «Радуйся и ты, брате!» Потому и поставлен крест» [5, 189-190].
Прием отождествления актуализируется и в мотиве страдания. Жизнь человеческая несовершенна, невозможна без страдания. Оттого в ней так много горя, и И.Шмелев, не впадая в сентиментальность и идеализацию, описывает это страдание. Горкин велит мальчику смотреть на больного: «От горя не отворачивайся... грех это!» [5, 164], наказывает старушке, везущей больного, молиться, и встанет его тезка - Михайла-больной.
Через страдание человек приходит к покаянию. Мотив покаяния - не только в осознании своей малости, греховности, но и в страстном желании очиститься от греха, который человек считает самым сильным в своей жизни. Так, Горкин рассказывает мальчику о своем давнем страдании: невольном его участии в гибели молодого плотника Григория. Рассказ Горкина о своем грехе, это полное скорби повествование, становится для мальчика свидетельством искреннего покаяния, осознания близким ему человеком своего отдаления от Бога, к Которому он так стремится - и вместе с тем страстного желания найти прощения и отпущения греха, ослабления страдания. «Нет, ты не убил... Горкин, милый... ты добра ему хотел», - горячо убеждает старика мальчик, словно подтверждая истину о младенце, прорекающем истину о величии милосердия Божия.
Реалии мира, связанные с преподобным Сергием, особенно ярко проявляются в мотиве одаривания хлебом. В «Богомолье» он становится лейтмотивом. «Слышится мне впросонках прыгающий трезвон, будто звонят на Пасхе. Открываю глаза - и вижу зеленую картинку: елки и келейки, и Преподобный Сергий, в золотом венчике, подает толстому медведю хлебец. У Троицы я, и это Троица так звонит, и оттого такой свет от неба, радостно-голубой и чистый» [5, 224] (как замечает С.В. Шешунова, «Герои Шмелева, верующие и неверующие, сознательно или неведомо для себя вступают во время праздника как в пространство перед иконой» [4, 29] - богомолье к Сергию паломники совершают в престольный праздник Троицы); «Ломти укладывают в корзину, уносят к двери и раздают чинно богомольцам. И здесь я вижу знакомую картинку: Преподобный Сергий подает толстому медведю хлебец. Отец хлебник починает для нас ковригу и говорит: - Примите благословение обители Преподобного на дорожку, для укрепления. И раздает по ломтю» [5, 248]; «Опускаем посильную лепту в кружку <...> Вкусили по кусочку, и стало весело - будто Преподобный нас угостил гостинчиком. И веселые мы пошли» [5, 249]. Это не просто рассказ об угощении странников хлебом, что всегда было правилом на Руси. Лейтмотив становится указанием на акт причастия через Сергия ко Христу - как буквально (в таинстве Причастия), так и расширительно, как сопричастность вечной трапезе Христовой с преломлением хлеба. И каждому по вере: степень отождествления святому различна для христиан. Для одного это причисление себя, хотя бы отчасти, к ученикам Христовым (как святой Сергий), для другого - радость мирская, как в словах мастера-игрушечника: «Игрушечное самое гнездо у Троицы, от Преподобного повелось: и тогда с ребятенками стекались. Большим - от святого радость, а несмысленным - игрушечка: каждому своя радость» [5, 250]. Разделение мирского и горнего, к которому все идут, осознается и квасником, угощающим богомольцев: «Благодарствуйте, очень рады, что понравился наш квасок... - говорит квасник и кланяется низко-низко. - А в раю, Господь кому приведет, Господень квасок пить будут... пиво новое - радость вкушать Господню, от лицезрения Его. А квасы здесь останутся» [5, 241]. Но и этот, земной квас, - во имя Господне. Потому что для людей и с любовью к ним.
Апофеозом повествования является поклонение мощам Преподобного. Как бы ни был долог и полон человеческих волнений путь к Сергию, встреча с ним ошеломляет, как чудо: «Я целую, чувствуя губами твердое что-то, сладковато пахнущее миром. Я знаю, что здесь Преподобный Сергий, великий Угодник Божий» [5, 220]. Преподобным, т.е. в высшей мере подобным Христу, может стать тот, кто всей своей жизнью, обычным мирским путем, волей и любовью угождал Спасителю. Через него верой спасался народ, почитающий подвижника.
Отождествлением называется процесс, посредством которого субъект присваивает себе свойства, качества, атрибуты другого человека и преобразует себя - целиком или частично - по его образу. Этим отождествление принципиально отличается от уподобления, которое, применительно к древнерусской литературе, хорошо известно как агиографический прием. Уподоблять - значит делать подобным кому-либо, чему-либо, похожим на кого-либо, что-либо, сравнивать с кем- или чем-либо. Уподобление является одним из главных принципов древнерусской агиографии, когда, по наблюдениям О.В. Панченко, «при изображении каждого нового святого агиограф <...> находит соответствующий «агиологический образец» среди великих подвижников древности, по подобию которого и изображает прославляемого им святого» [3, 491]. В принципе уподобления святой оказывается объектом созерцания и поклонения, в большей мере в рамках риторической фигуры. В приеме отождествления святой становится для простого человека «своим» в обычной жизни - близким и родным, отождествление с которым дает человеку твердую надежду на спасение. Хотя бы малой причастностью к житию святого человек осознавал саму возможность такого жития, которого Бог удостаивает избранных Своих, но сияние которого в той или иной мере отражают простые смертные, Его помнящие.
«Только немногие, совсем немногие люди на земле могут стать праведными, до глубины переродиться, целостно преобразиться. Остальные могут лишь отдаленно приближаться к этому. И когда мы говорим о «святой Руси», то не для того, чтобы закрыть себе глаза на эти пределы человеческого естества и наивно и горделиво идеализировать свой народ; но для того, чтобы утвердить, вместе со Шмелевым, что рядом с окаянною Русью (и даже в той же самой душе!) всегда стояла и Святая Русь, молитвенно домогавшаяся ко Господу и достигавшая Его лицезрения, - то в свершении совершенных дел, то в слезном покаянии, то в «томлении духовной жажды» (Пушкин), то в молитвенном богомолии» [1, 183].
Рецензенты:Кошелев А.В., д.фил.н., профессор, проф. кафедры русской и зарубежной литературы Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого, г. Великий Новгород;
Каминская Т.Л., д.фил.н., профессор, проф. кафедры кадровой политики и управления персоналом Российской академии народного хозяйства государственной службы, г. Великий Новгород.