Феномен охоты, имеющий непосредственное отношение к глубинным слоям национальной жизни, связанный с дворянско-усадебной и деревенской моделью поведения, долгое время оставался на периферии литературоведческой мысли. Современные ученые (М.М. Одесская, В.А. Кошелев, Ю.В. Лебедев, Э.М. Жилякова, А.Ю. Большакова, Л.Н. Полубояринова и др.), осознавая важность проблемы, исследуют философскую и эстетическую составляющую национального феномена охоты, тематические, нарратологические, глубинно-психологические его аспекты, по преимуществу на материале произведений И.С. Тургенева, А.А. Фета, С.Т. Аксакова, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова, И.А. Бунина и др. [1,2,4,5,6,8].
Всесторонне представленная в эпистолярном наследии И.С. Тургенева (здесь и открытое письмо в редакцию журнала «Современник» с рецензией на книгу С.Т. Аксакова «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» и частная переписка), тема охоты не становилась предметом специального изучения. Тем не менее обращение к кругу увлечений писателя, репрезентирующих связи между реалиями частной жизни и сферой его литературных занятий, расширяет наше представление как о биографии, так и о культурно-исторических, философских доминантах определенной эпохи.
В «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля, впервые опубликованном в 1863 году, в соответствии с жанровой природой книги, понятие охота представлено целостно, последовательно, с учетом значимости для культуры этноса:
1) состоянье человека, который что-либо хочет; хотенье, желанье, наклонность или стремленье, своя воля, добрая воля;
2) страсть, слепая любовь к занятию, забаве;
3) ловля, травля и стрельба диких животных, как промысел и как забава [9].
Выделенные компоненты указывают на связь человека как с иррациональным, архетипическим, так и с культурным наследием истории: «страсть», «веселье», «удовольствие», «желание», «стремление», «поиск», «промысел».
И.С. Тургенев, не разрушая традиционной основы, обогащает знания об охоте, зафиксированные в лексикографических источниках.
В частной переписке автора охота становится органической частью усадебного локуса, усадебной модели поведения, литературного быта современной ему эпохи, находящегося в диалоге с пушкинской традицией «покоя» и «воли», «трудов» и «вдохновенья». Сельское уединение возвращало на время утраченный интерес к простой и неторопливой жизни. Охота, конечно, скрашивала однообразное течение дней, особым образом организовывала время и пространство, но что особенно важно, приобщала к миру природы, способствовала духовному его освоению, становилась источником вдохновения.
Общеизвестно, что охота была страстью И.С. Тургенева с детства. Родной дед писателя, П.И. Лутовинов, как и его брат И.И. Лутовинов, увлекался псовой охотой, хорошо разбирался в породах охотничьих собак и был тонким ценителем охотничьих ружей французских мастеров.
В охотах принимала активное участие наравне с мужчинами и мать писателя, Варвара Петровна Лутовинова. В одном из писем она сообщает сыну: «Вчера я поехала навстречу к дяде <...> встретила его на плотине с охотою. Он ничего не завтракал, и мы поехали с ним в Спасскую долину. Пустили гончих, которые зайца гоняли около моей коляски, а борзые лишь бросятся к нему, он в лес, и борзых воротят назад. Я была этим довольна. Что за удовольствие, чтобы в глазах моих несчастного беляка мучили» [11].
Крепостные егеря рассказывали мальчику о привычках и нравах бекасов, перепелов и другой пернатой дичи, отмечали особенности птиц той или иной породы, сообщали какие-либо интересные подробности охотничьей жизни, случаи из практики.
Сам писатель не упускал возможности поохотиться. В детские годы первым учителем Тургенева в охотничьем действе являлся А.И. Купершмидт, который служил музыкантом в Московском Императорском театре и одновременно занимал должность распорядителя зимних и летних охот в Московском обществе охоты. Еще одним наставником писатель называет своего дворового человека Афанасия Алифанова, ставшего, по мнению исследователей, прототипом Ермолая из цикла «Записки охотника» [11]. С 1837 года и на протяжении многих лет Афанасий Тимофеевич сопровождал своего барина в охотничьих странствиях по родному краю. К. Мурье в своих воспоминаниях охарактеризовал его следующим образом: «Это тип, который в России больше не существует: настоящий охотник в полном смысле этого слова, целиком отдавший себя охоте, влюблённый в свою профессию, подлинный знаток этого дела, что не мешало ему быть человеком доброго сердца» [11].
Мысль об охоте не оставляет И.С. Тургенева даже тогда, когда он, находясь вдали от дома, делится со своими собеседниками впечатлениями об итальянских видах или театральных постановках, о литературных переводах или рассказывает о творческих замыслах. В письмах корреспондентам, таким же страстным охотникам (А.А. Фету, С.Т. и И.С. Аксаковым, Н.А. Некрасову, Н.Н. Толстому), он информирует их о проведенной охоте, сообщает о покупке новых ружей и о количестве пройденных верст, описывает поведение собаки во время охоты и др., но вставляет короткие «охотничьи реплики» в уже начатый ранее разговор, прерывает его, словно боясь что-то упустить важное. Например, уже прощаясь с С.Т. Аксаковым и желая ему здоровья, Иван Сергеевич вдруг воодушевленно сообщает, уже «под занавес», об охоте своих егерей на зайцев, о живущих в его усадьбе куропатках и о намерениях приобрести еще куропаток «на развод» [7, с. 308]. Он часто начинает письмо с охотничьей тематики или завершает его репликами об охоте. Конечно, тема охоты не только создавала атмосферу доверительности и теплоты, подчеркивала общность интересов собеседников, но и объясняла отношение автора к предмету диалога.
Основной мотив писем И.С. Тургенева из-за границы (конец 1850-х - начало 1860-х гг.) своему соседу по имению А.А. Фету - тоска по родине. Географическое соседство двух великих литераторов перемещается в аксиологическую сферу, осмысляется в категориях семейственности и духовного родства и становится знаком судьбы: «Недаром судьба поселила нас всех - Вас, Толстого, меня, в таком недальнем расстоянии друг от друга» [7, с. 405]. Собеседников объединяет не только пространственная совместимость («наше общее житие в деревне»), но в первую очередь духовная близость, общность интересов и круга занятий: «Я мечтаю о нашем общем житье в деревне даже здесь, среди величавых развалин, в длинных мраморных залах Ватикана» [7, c. 405]. Русскую деревенскую простоту и естественность не может заменить Тургеневу никакая другая культура, даже римская. В Европе, живя на краю «чужого гнезда», писатель ощущал себя русским скитальцем, обреченным на бездомное существование. Воспоминания о русской охоте обостряют возникшее чувство дома и скрашивают его одиночество. Так мотив охоты эксплицирует оппозицию «Россия - Европа» («свое» и «чужое» пространство). Негативное восприятие Запада находит подтверждение в стилистически маркированной лексике с отрицательным оценочным значением («противный город», «охотился скверно», «гнусный парижский воздух», «отчаянная тоска», «однообразная французская охота», «холод, холод» и т.п.), в инвертировании времен года, когда весна ассоциируется с холодом, а значит не с рождением и расцветом, а с увяданием и смертью («здесь уже листья распустились и деревья зеленеют, но как-то все холодно и не весною смотрит»).
В европейском контексте русская охота, напротив, становится важным компонентом «своего» пространства и формирует сюжет о деревенской благодати, где ощущают «величие малого» и видят красоту «обыкновенного». Для передачи состояния предвкушения блаженства и гармонии автор использует стилистически маркированную лексику с положительным оценочным компонентом («наши березовые рощи», «русская осень», «погода, какая бывает в России, разжигает и волнует», «отличная коляска», «радость» и т.п.), связанную с представлениями о доме как об укромном пространстве, благословенном месте, выполняющем защитную функцию: «...лучше перенестись мыслию в наши «палестины» - и вообразить себя сидящим с Вами в отличной коляске и едущим на тетеревей - найдем же мы их, наконец...» [7,c. 423]. Разговорная форма мн. числа «палестины» поддерживает доверительную тональность диалога и усиливает эмоциональную составляющую смысла слова: «домашнее, родное место, отечество» [9].
Желание скорейшего возвращения на родину выражается через метафоры полета и «дома-гнезда», возникшие на основе внимательного изучения особенностей поведения и вокализации птицы. «Как иногда старые тетерева сходятся вместе, так и мы соберемся у Вас в Степановке - и будем тоже бормотать, как тетерева»,- сообщает И.С. Тургенев в письме А. Фету из-за границы [7, c. 420]. Своей радостью писатель делится и с С.Т. Аксаковым: «Но весна придет - и я полечу на родину - где еще жизнь молода и богата надеждами. О, с какой радостью увижу я наши полустепные места» [7, c. 344]. Сам писатель, как и его герои, живет и действует внутри основного семиотического сюжета усадебного метатекста. Это сюжет «исхода» и «возвращения домой». В подобном контексте усадьба приобретает черты «земли обетованной» [12].
Чувство родины в письмах Тургенева из Европы проявляется в обращении к таким важным «теплым» культуремам, как «русская осень», образ которой лишен поэтических стереотипов, «хлеб», «овин», «дымок», явным приметам мирного крестьянского труда, размеренной усадебной жизни. Ностальгический ряд и в то же время идиллическую картину дополняют другие непоэтические, но очень значимые для автора элементы: ольфакторный («запах сермяги») и акустический («стук сапогов старосты»), создающие образ дома. Русский реалистический пейзаж в воображении И.С. Тургенева противопоставлен «холодным» «приглаженным европейским пейзажам» [3, с. 34]. Память писателя хранит и сочные, яркие охотничьи сюжеты: «А взлет вальдшнепа в почти уже голой осиновой рощице... Ей-богу, даже досада берет! Здесь я охотился скверно - да и вообще, что за охота во Франции?!» [7, с. 420], воспроизведение которых сопровождается риторическими фигурами, экспрессивно маркированными. Это и психологические паузы, и риторические вопросы и восклицания, и особая охотничья стилистика, когда слово заменяется звукоподражанием, и разговорно-просторечные выражения: «...А сам без нужды бежишь и едва дух переводишь...Тубо!...Ну, теперь близко...фррр...ек! ек! бац!..бац!..и подлец бекас, заменивший степенного дупеля, валится, сукин сын, мгновенно, белея брюшком...!» [7, c. 420].
В хронотоп охоты входит и ее технология. В эпистолярном диалоге с Н.А. Некрасовым, С.Т. Аксаковым, А.А. Фетом Тургенев раскрывается как глубокий знаток истории охоты, правил ее организации как в Европе, так и в России. В одном из писем к Полине Виардо он хвалит ружья московского мастера Петра Шишкова, виденные им на выставке мануфактурных изделий в Москве, которые предназначались для состоятельных любителей и стоили весьма дорого - от 200 до 300 рублей. Или, например, в письме С. Т. Аксакову от 1(13) ноября 1856 года из Парижа Иван Сергеевич пишет: «...Я заказал себе великолепнейшее ружье у первого мастера в Лондоне, Ленга, и весной вывезу оттуда двух отличных собак» [7, c. 342].
Письма дают возможность увидеть не только человека высокообразованного, связанного с культурным достижением прошлого и настоящего, но и человека, чье поведение репрезентирует глубинно-эмоциональную, чувственную суть национального феномена охоты. Природно-творческая стихия настолько увлекает человека, что лишает его чувства времени и пространства. В Тургеневе-охотнике, как и в крестьянине, пробуждается «поведенческий архетип» (А.Ю. Большакова), активное мужское начало, инстинктивное, увлекающее в бесконечные дали, за «100, 160 верст от дома» в поисках не столько дичи, сколько в поисках сокровищ природного мира и человеческой души. Так, привычному деревенскому занятию придавался высокий философско-эстетический смысл.
Охотничьи блуждания укрепляли и физическую форму писателя и вообще являлись синонимом здоровья («поездкой доволен - чувствовал себя здоровым») [7, с. 330].
Болезнь, напротив, формирует мотив «невозможности охоты» и маркирует финал жизни, завершение жизненного пути, так как граничит с утратой способности полноценного (полнокровного) восприятия многогранного, многоцветного мира. Последний раз писатель посетил Спасское летом 1881 года. Приковыляв в сад на костылях, Тургенев приказал слуге принести ружье - спугнуть ворону с дальних деревьев. Прогремел выстрел - и ворона как ни в чем не бывало продолжила свой путь. Иван Сергеевич сел на скамью, потупил голову и грустно сказал: «Прежде я стрелял перепелок без промаха, а теперь не могу попасть даже в ворону! ...Пора умирать». «За несколько недель моей молодости - самой глупой, изломанной, исковерканной, но молодости - отдал бы я не только мою репутацию, но и славу истинного гения, если бы я был им. Чтобы я тогда сделал, спросишь ты? - обращался Тургенев к Полонскому. - А хоть бы десять часов сряду с ружьем пробегал, не останавливаясь, за куропатками. И этого было бы достаточно - и это для меня теперь немыслимо» [5, c. 579].
Таким образом, в частной переписке И.С. Тургенева охота, являясь в первую очередь своеобразным идентификатором «своего» пространства, расширяет представления о семантике усадебного текста русской литературы с выраженной эстетической установкой на поэтизацию обыкновенного, обогащает его мотивный комплекс важным компонентом; участвует в полемичных для русского общества середины XIX века вопросах взаимодействия России и Запада. В охотничьих эпизодах писем И.С. Тургенева подчеркивается ценность русской жизни, ее природы, бытового уклада. Сам процесс охоты для писателя становится эстетически значимым, так как физическое блуждание человека с ружьем на плече в итоге оборачивается духовным странничеством, в ходе которого охотник не только познает смысл и красоту естественной природной жизни, но и в себе открывает память природы, духовный потенциал и поддерживает нравственное и физическое здоровье.
В индивидуально-авторской картине мира охота образует экзистенциальный семантический ряд с положительным оценочным значением: восторг - богатство жизненных впечатлений - усадебный быт - приобщение к круговороту, постоянно совершающемуся в мироздании - творчество- жизнь, что свидетельствует о высокой степени ее витальности.
«Я хочу, чтобы охота, эта забава, которая сближает нас с природой, приучает нас к терпению, а иногда и к хладнокровию перед опасностью, придает телу нашему здоровье и силу, а духу-бодрость и свежесть, - эта забава, которой тешились и наши прадеды на берегах широких и узких рек, и герой народных баллад, стрелок Робин-Гуд, в веселых, зеленых дубовых рощах Старой Англии, и много добрых людей на всем земном шаре, долго бы еще процветала в нашей родине!» [10, c. 171].
Таким образом, изучение феномена охоты на широком материале, включая документально-эпистолярные источники, дает возможность более глубокого и системного изучения историко-литературного процесса XIX века, усадебного текста русской литературы, компонентов национальной ментальности, представленных в индивидуальных художественных практиках.
Рецензенты:
Акелькина Е.А., д.ф.н., профессор, директор центра изучения творчества Ф.М. Достоевского при ОмГУ им. Ф.М. Достоевского, г. Омск;
Киричук Е.В., д.ф.н., профессор кафедры русской и зарубежной литературы ОмГУ им. Ф.М. Достоевского, г. Омск.
Библиографическая ссылка
Ляпина А.В., Черенкова В.В. ТЕМА ОХОТЫ В ЭПИСТОЛЯРНОМ ДИСКУРСЕ И. С. ТУРГЕНЕВА // Современные проблемы науки и образования. – 2014. – № 5. ;URL: https://science-education.ru/ru/article/view?id=14988 (дата обращения: 19.04.2024).