Осетинская периодическая печать вошла в общественную жизнь только со второй половины 1900-х годов (осетиноязычные газеты и журналы «Ирон газет», «Ног цард», «Афсир» и др.), - этот момент фиксирует зарождение публицистики на осетинском языке. Вся же необходимая методологическая и идеологическая работа в рамках культурного строительства в Осетии осуществлялась в русскоязычной периодической печати Кавказа. Таким образом, если нам еще не приходится говорить о критике в строгом смысле слова, то очевидно, что мы имеем дело с первыми культурологическими и филологическими дискуссиями на русском языке по вопросам осетинской литературы и просвещения. Некоторые критические и полемические публикации относятся ко времени, предшествующему зарождению ОЛ, но в целом проблематика этих дискуссий актуализируется, когда ОЛ стала фактом; тогда же указанные дискуссии приобрели более принципиальный и напряженный характер. Вся указанная литература (к которой относятся и эпистолярные материалы, прежде всего, К. Хетагурова), может быть разделена на три проблемных блока: 1) о письменности (графике и печати); 2) об осетинском стихосложении и литературном труде; 3) об осетинском просвещении и интеллигенции.
Письменность и раньше была стратегическим вопросом осетинской культуры, но окончательное решение вопрос получил только в российскую эпоху. Как одна из острейших проблем русскоязычной публицистики вопрос осетинской графики восходит к первым письменным рецензиям и отзывам образованных осетин на труды А. М. Шегрена и В. Ф. Миллера, в которых дана высокая оценка деятельности русских ученых. Однако судьба «осетинской» кириллицы была не лишена некоторых коллизий; время от времени в печати звучали высказывания, ставящие под сомнение ее оптимальность для осетинского языка (даже после выхода в свет «Осетинских этюдов» Миллера). В заметке 1883 года «Из селения Христиановского» Осетин А. М. высказывался в том смысле, что «не следует писать осетинские книги русскими литерами, ибо это тяжело для чтения» [5:79], тем самым, безусловно, выражая мнение определенной части соплеменников. Несколько позже вопросы осетинского просвещения и письменности поднял Г. Цаголов в статье «О письменности и книжной литературе в Осетии» («Терские ведомости», 1889, № 69), спровоцировав Ласина. Последний в статье «Об осетинской письменности» («Новое обозрение», 1889, № 3954) утверждал, что самым подходящим для осетинского языка является грузинский алфавит. Другой автор под псевдонимом Микола опубликовал рассуждение «Еще об осетинском алфавите. Письмо в редакцию» («Новое обозрение», 1895, № 3963), где решительно высказался в пользу латинской графики. Г. Баев в статье «Осетинская письменность» (1896), отвечает Ласину и Миколе: «(...) вопрос об азбуке поднимать уже не следует; стремиться заменить одну азбуку другою не рационально, даже вредно в интересах самого дела (...) Надо практически воспользоваться уже существующею» [5:78].
Обстоятельная работа Саукудза «Кое-что о письменности среди осетин и других горцев Кавказа» («Казбек», 1903, №№ 1531-1534) лишена четко оформленной позиции, но очевидно, что автор не хотел закрывать вопрос. Саукудз делает краткий экскурс в историю вопроса, указывает «осетинскую» кириллицу Шегрена и грузинский алфавит Розена (изучавшего южно-осетинский говор) как альтернативы, и говорит о Миллеровых мотивах предпочтения русского алфавита латинскому: «(...) во-первых, азбука, составленная из русской, уже существует у осетин около четырех десятилетий, (...) во-вторых, этой азбукой напечатан ряд осетинских книг духовных и учебных, и, в третьих, в типографском отношении она представляет большие удобства» [5:78].
Именно последнее обстоятельство, несмотря на его очевидность, упускалось из виду полемистами, все еще рассуждавшими о предпочтительности той или иной графики для осетинской письменности в то время, когда уже существовал «Иронфандыр» Коста Хетагурова. По сути, вопрос давно уже стоял не о письменности, а о правописании.
Своим творчеством Коста Хетагуров в значительной мере окультурил осетинский язык: он выступил здесь как ученый-филолог, практически развивший осетинское языкознание Шегрена и Миллера. Не алгеброй гармония, а гармонией поверяется алгебра языковой грамматики; но также верно и то, что нельзя было бы требовать от всех современников Коста адекватного отношения к его, конечно, не поэзии как таковой, но синтаксису, грамматике и орфографии. Именно на этом основаны были резкие разногласия между Коста Хетагуровым и Гаппо Баевым, который, к сожалению, не смог увидеть в «Иронфандыр» формы настолько естественные и совершенные, что они были как бы произведением самого языка, результатом эстетического и грамматического языкового саморазвития. Конфликт между Коста и Г. Баевым (первым издателем «Осетинской лиры», возмутившим Коста, в момент выхода книги находившегося в ссылке в Херсоне, собственными редакторскими поправками его текстов) имеет ту же историко-идеологическую и лингвистическую базу, что противостояние, с одной стороны, архаистов и охранителей, с другой - арзамасско-декабристско-пушкинской линии; у Пушкина были Булгарин и Греч, у Коста, можно сказать, был Гаппо Баев. Это был первый случай идейно-эстетической борьбы в осетинской литературе: зарождение литературы - тоже победа, и как таковая, она всегда связана с разрешением серьезного идейно-эстетического противостояния.
«Иронфандыр» (и другие первые осетинские светские книги) вполне доказали действенность и функциональность осетинской кириллицы; резкий и убедительный тон претензий Коста к Баеву только подтверждал ее жизнеспособность на перспективу: «(...) я тебя неоднократно самым серьезным образом просил и предупреждал, - пишет Коста к своему оппоненту, - чтобы ты при издании моих стихов ни на йоту не отступал от рукописи, даже в орфографии... Стихотворение не газетная заметка, которую какой-нибудь трусливый и невежественный редактор может коверкать, как угодно его благоусмотрению. (...)тебя, извини меня, я никак не могу признать ни Пушкиным, ни Гротом осетинского языка...»[6:190-191]. В письме к Е. А. Цаликовой Коста подчеркивает свою главную мысль, относящуюся к этому конфликту: «Правописание, которого я придерживаюсь, выработано мною долгим трудом на основании корней и производстваосетинских слов. Правильность его я могу отстаивать перед каким угодно ученым обществом» [6:195].
С данным конфликтом связаны у Коста первые теоретические соображения о литературном труде и, в частности, осетинском стихосложении; они, помимо остального, позволяют объективно оценить литературную (относящуюся, впрочем, к РЯОЛ) ситуацию в Осетии на соответствующем этапе: «(...) Я никогда, - писал он Г. Баеву, - своим словом не торговал, никогда ни за одну свою строку ни от кого не получал денег... И пишу я не для того, чтобы писать и печатать, потому что и многие другие это делают. - Нет! Ни лавры такого писания мне не нужны, ни выгоды от него... Я пишу то, что я уже не в силах бываю сдержать в своем изболевшем сердце...»[6:191].
Однако не слишком, вероятно, спеша сдаваться, в 1900 году Г. Баев издает третью (вслед за «Афхардты Хасана» А.Кубалова и «Иронфандыр» К. Хетагурова) книгу осетинской литературы - литературно-художественный сборник «Галабу» («Бабочка»). В него, наряду со стихами А. Кубалова, Г. Цаголова, А. Кайтмазова и других осетинских авторов, вошли и произведения издателя. «Галабу» представляла собой, на взгляд Хетагурова, вполне случайное явление, не обоснованное достаточно ни духовно, ни литературно. Коста, отношение которого к литературному труду и печати ярко выражено в приведенных здесь цитатах, подверг издание Баева решительной и уничижительной критике, не делая никаких исключений даже для Г. Цаголова и А. Кубалова. «В «Галабу», - пишет он, - (...) много детского лепета, и я очень удивляюсь Гаппо, как он, такой витиеватый присяжный поверенный (...) не имеет никакого понятия о простых технических требованиях стихосложения. Можно быть каким угодно бессодержательным декадентом, но стих должен быть сложен по правилам, выработанным веками... Я не говорю о рифме, - она имеет второстепенное значение, хотя и является главным техническим затруднением при разработке серьезной темы... У него же в «Галабу» ничего нет... даже сколько-нибудь сносного изложения на осетинском языке какой-нибудь осмысленной идеи... Печатать и распространять такую галиматью - это значит извращать... смысл и цели изящной литературы и вкусы жаждущих ее иронов(осетин - И.Х.) По-моему, лучше 100 лет не печатать ничего, чем распространять такую дребедень» [6:187].
Разумеется, что собственно литературные заслуги Коста Хетагурова и Гаппо Баева не идут ни в какое сравнение, так же, как заслуги Пушкина и Булгарина. Но было бы несправедливо совершенно отказывать Баеву в позитивной роли его как деятеля осетинского просвещения и культуры на рубеже XIX и XX веков. Как городской голова Владикавказа с 1899 года он принимает самое активное участие в работе благотворительного «Общества по распространению образования и технических сведений среди горцев Терской области» (1882-1919) и Осетинского издательского общества «Ир» (1897-1917) и является, как-никак, первым издателем светских книг на осетинском языке. Но именно как городской голова при царском правительстве, «представитель либеральной буржуазии, а после Октябрьской социалистической революции - белоэмигрант» [1:182], он был «репрессирован» советским осетинским литературоведением и культурологией; в частности, замалчивалось авторство его некоторых писем (к А. Гассиеву, В. Миллеру и др.), плохо согласующихся с представлением о нем как исключительно эпигоном «либерально-монархической» [1:184] и реакционной идеологии. Аналогичным образом обошлась с Гаппо и осетинская - в том числе русскоязычная - художественная литература (как, например, в романе Е. Уруймаговой «Навстречу жизни»), - уже постольку, поскольку революционная осетинская интеллигенция во главе с Коста требовала себе, опять-таки, яркой типизированной антитезы.
По нашему мнению, уже с легкой руки К. Хетагурова значительно пострадала память Гаппо Баева и его репутация в глазах потомков. То же относится и к его «Галабу», о которой если еще Х. Н. Ардасенов писал, что она, будучи «составлена из произведений бессодержательных и бесформенных», была «ниже всякой критики» [1:183], то уже Ш. Ф. Джикаев признает, что «в истории осетинской литературы он (сборник Баева. - И.Х.) никогда не подвергался научно-критическому анализу, всегда фигурируя с одним и тем же позорным клеймом» - именно виду «резко отрицательной оценки» К. Хетагурова - и называет появление книги «положительным явлением» [2:33-34].
Хоть и отчасти, но указанную роль хетагуровской критики можно отнести и к другим участникам злосчастного издания Г. Баева, в первую очередь, А. Кубалову и Г. Цаголова. Здесь необходимо указать основные точки их конфликтного соприкосновения с побеждающей - хетагуровской - линией в развитии осетинской идеологии и эстетики. Прежде всего, нам известно о скептическом отношении (и его причинах) Коста к поэме Кубалова «Афхардты Хасана». Также не устроили Хетагурова и его «задушевные лирические стихи» [2:34]; которым недоставало понимания целей поэзии: Кубалов-лирик в значительной мере оставался романтиком, оторванным от «грешной» земли. Георгий Цаголов, впоследствии видный поэт, писатель и публицист, тоже сполна испытал на себе резкую и подчас язвительную (в конце концов, благотворную) критику Хетагурова. Речь идет о литературных и общественно-экономических вопросах, поднятых Цаголовым в статье «Культурное движение среди осетин» (газ. «Северный Кавказ», 1900, № 11). Коста ответил Цаголову в статье «Избави бог и нас от этаких судей» (газ. «Казбек», 1900, №№ 674, 675). Здесь налицо несколько полемических пунктов, но наиболее показательным вопросом, в котором Г. Цаголов и К. Хетагуров не нашли взаимопонимания, стал вопрос осетинской поэтики, стихосложения. Цаголов, возможно, несколько поспешил со своими заключениями и формулировками, когда с сожалением констатировал, что автор сборника «Иронфандыр» пользовался тоническим стихосложением; но очевидно, что и раздосадованный общим тоном его статьей Коста несколько небрежно отнесся к контраргументации: «...с полной достоверностью могу сказать, что во всей книжке нет ни одной строки тонического сложения. Стихи написаны общеизвестными формами метрического стихосложения: ямб, хорей, анапест, амфибрахий и дактиль. Последние три формы г. Цаголов принял, вероятно, за тонические. «Избави бог и нас от этаких судей» [7:174]. Метрика не обязательно исключает тонику, хотя теоретическая подоплека противоречия очевидна: оно проистекает из специфики осетинского ударения, характеризующегося высокой подвижностью, - как оно и представлено в произведениях устного народного творчества. В этом отношении Коста был и осетинским Ломоносовым: он показал на практике, что осетинскому языку органичен силлабо-тонический стих европейского образца.
В указанной выше статье Коста спорит с Цаголовым не только по поводу метрики и тоники; он решительно не согласен с оппонентом и в другом пункте, относящемся к проблемам развития осетинского просвещения и интеллигенции. Коста обвиняет Цаголова в неуместном «воскуривании фимиама» первым - религиозным - просветителям Осетии, которые на самом деле, по Коста, никогда ничем не жертвовали, но, напротив, получали хорошее жалование от «Общества восстановления православного христианства на Кавказе», «все были упитаны и по сравнению даже с богатыми осетинами катались, как сыр в масле. Где же их самопожертвование! - Переводы Евангелия, молитв и урывков церковных служб и треб? Труд большой, что и говорить...»[7:164]. Нельзя сказать, впрочем, что позиции Коста и Цаголова в этом вопросе полярны. В упоминавшейся выше статье 1889 года «О письменности и книжной литературе в Осетии» Цаголов сам выражал сомнения в культурной и языковой значимости первого «Катехизиса», который издал епископ Моздокский Гай со своими сподвижниками. Но утверждения Коста более категоричны: «...все эти драгоценные вклады в осетинскую письменность настолько неудачны, что при чтении их народная масса совершенно не понимает их смысла» [7:165]. Хетагуров делает исключение лишь для протоиерея Аксо Колиева.
Соответственно, он оспаривает мнение Цаголова о современном им поколении осетинской интеллигенции, которое «г-н Цаголов рекомендует как людей, для которых личное счастье выше всего» [7:165]. Коста решительно встает на защиту современной национальной интеллигенции Осетии, не доверяя социологическому анализу Цаголова. Заметим, что если сопоставлять точки зрения Хетагурова и Цаголова, то именно последний стоит на позициях, более имеющих основание идентифицироваться как марксистские, революционные. Коста не хочет актуализировать вопрос социально-политического расслоения в «молодом» - и младописьменном - осетинском обществе, не хочет искусственно навязывать революционную идеологию формирующемуся государственному осетинскому сознанию, - протестует именно против подмены его ярко выраженным классовым сознанием. В письме к А. А. Цаликовой он пишет: «Впечатление... от всех, затрагивающих туземные вопросы, его (Цаголова - И.Х.) писаний, самое отвратительное. Он меня давно ими возмущал, и я через Гаппо передавал ему, чтобы он лучше обдумывал и не играл на руку кое-кому...» [6:321].
Очевидно, что, кого конкретно Коста не имел бы в виду под кое-кем, речь идет, в конце концов, о прозелитах новой идеологии, на которую тоже была мода, как на обличительную литературу. В этой связи нельзя не вспомнить реакцию И. Д. Канукова на изданную в 1896 году в Тифлисе брошюру с А. Г. Ардасенова «Переходное состояние горцев Северного Кавказа», в которой дан всесторонний анализ социальной, политической и хозяйственной жизни в регионе, но в которой - по Канукову - отсутствует сердце: «Если верить Вам, - отвечает Кануков, - надо... осетин поголовно схватить и заселить ими... остров Чечень... На нас, как на интеллигентных, лежит нравственная обязанность и пред высшей администрацией - указывать на те неблагоприятные условия, которые тормозят жизнь горцев, и... давать администрации яснее ориентироваться и меньше подвергаться иногда весьма крупным ошибкам...» [3]. Если в начале 70-х годов Кануков защищал образ горца от романтических посягательств русских классиков, то теперь, как мы видим, он вынужден защищать осетин от самих себя - от представителей осетинской революционно (и тоже по-своему романтически) настроенной интеллигенции. Вопрос отношения интеллигенция - народ ставится здесь в нравственном плане, и указание важнейших задач национальной интеллигенции малых периферийных народов России свободно от революционного наклонения.
В этом смысле спор Канукова с Ардасеновым и полемика Хетагурова с Цаголовым имеют много общего и, во всяком случае, стоят в одном ряду. Вероятно, сознавая, к чему может и должна привести подобная спекуляция ссылками на «мировое движение», Коста требует от печати и литературы конструктивной критики и истинного, а не «селекционного» патриотизма. Такое, логически выводимое из статьи заключение, конечно, явно противоречило стремлению ввести образ Коста в пантеон социалистической революции, ввиду чего содержание статьи «Избави бог...» никогда не рассматривалось объективно.
Чтобы подвести черту под рассмотренным материалом, вспомним и о резко критическом отношении Сека Гадиева к генерал-майору Муссе Кундухову. Ввиду просветительских идей в «Мемуарах» генерала трудно согласиться с трактовкой, при которой он называется пастырем только саркастически. Носочувствие Хетагурова (и, тем более, Цаголова) в этом пункте Сека нашел. При всей неоднозначности этих полемических узлов они должны рассматриваться в контексте смены эпохальных настроений, связанных с идеологической борьбой дворянско-клерикальной (и военной) интеллигенции с разночинской, и с формирующейся революционно-пролетарской тенденцией.
Таким образом, и в дискуссиях вокруг прошлого и будущего осетинской национальной письменности и литературы отразился важнейший для культурной истории Осетии момент, о котором мы говорили выше: на рубеже XIX и XX веков осетинской литературой подводятся первые («промежуточные») итоги национального просвещения. Что этот момент совпадает с зарождением ОЛ, представляется вполне естественным, ибо наличие двух литературных и языковых ветвей на стволе осетинской культуры уже на уровне «литературного подсознания» требовало оценки и анализа, - и национальной интеллигенцией предпринимается первая серьезная попытка творческой самоидентификации. «Повестка дня» этой полемики еще долгое время - вплоть до революции 1917 года, положившей конец всякому плюрализму, - не будет исчерпана; забегая вперед, отметим, что еще в 1909 году Георгий Малиев будет писать о «разочаровании осетинского народа в своей так называемой интеллигенции» [4].
Рецензенты:
Фидарова Рима Японовна, доктор филологических наук, профессор, главный научный сотрудник ФГБУН Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований им. В. И. Абаева Владикавказского научного центра РАН и Правительства РСО-Алания, г. Владикавказ.
Парсиева Лариса Касбулатовна, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ФГБУН Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований им. В. И. Абаева Владикавказского научного центра РАН и Правительства РСО-Алания, г. Владикавказ.