Русская литература начала XXI века пока не получила научного истолкования. На сегодняшний день есть только небольшое число критических статей, в которых предпринимаются попытки указать основные тенденции развития современной прозы [2, 3]. В настоящей работе мы попытаемся частично заполнить эту лакуну. Цель исследования - обозначить и кратко проанализировать некоторые новые тенденции, проявившиеся в отечественной прозе последнего десятилетия. Далеко не ко всем тенденциям литературы последних лет можно применить определение «новые»: публикуется большое количество романов, повестей и рассказов на темы, ставшие традиционными для русской литературы. К ним относятся, например, восходящие к XIX веку темы русского национального характера, отчуждения интеллигенции и народа, разобщения города и деревни. Вызывает сомнение и оригинальность многих проявившихся в 2000-е годы тенденций: возвращение к традиционному реализму (так называемый «новый реализм» [1]), к мифологизированному повествованию[2], беллетризованной истории [3], притчевой религиозной и квазирелигиозной литературе [4]. Все эти явления - несомненные приметы 2000-х годов, однако едва ли их можно назвать «новыми». То же касается и сиюминутной фельетонной литературы (самый громкий пример последних лет - проект «Гражданин поэт» Д. Быкова и М. Ефремова) или ее противоположности - отстраненной от современности герметичной прозы, наследующей традициям Саши Соколова, в которой действие происходит как бы вне времени и пространства (например, произведения Е. Элтанг, У. Гамаюн, Р. Шмаракова, А. Черчесова, А. Ривелоте, Н. Рубановой, Д. Рагозина и др.): и то, и другое имеет давнее происхождение. Вряд ли представляет собой что-то принципиально новое, особенно на фоне западной литературы, модный в последнее время жанр романизированной биографии гениального творца [5].
Оставляя в стороне многие яркие тексты изучаемого периода, мы обратимся только к тем произведениям, в которых, как нам кажется, проявляются действительно новые веяния. При этом мы ограничимся только новизной, непосредственно связанной с происходившими в России социальными процессами, переменами в структуре общества.
Наиболее явная тенденция, которая проявилась в русской литературе в полную силу в 2004-2008 годах и в дальнейшем получила продолжение, - это «бум антиутопий» [16, 7], [10]. Причиной такого поворота стала, прежде всего, неопределенность политического будущего: в СМИ широко обсуждался «вопрос о третьем сроке» - будет ли изменена конституция страны для того, чтобы действующий президент смог продлить свое пребывание на посту, и вызовет ли это противодействие со стороны общества и народа? Еще одной причиной были постоянные террористические акты, вызывавшие панику и обвинения власти и полиции в слабости; СМИ озвучивали сценарии хаоса и распада, к которым вскоре приведут страну террористы. Поскольку антиутопия часто прибегает к аппроксимации и линейному прогнозированию (продлению наметившихся в настоящем линий развития событий), то многие произведения 2004-2008 годов представляли картину жизни страны через 5-10-20 лет как гиперболу современных тенденций: «хаотических» или «имперских», в зависимости от политических убеждений и глубины скепсиса автора.
Сочинения, в которых предсказывался хаос и распад, количественно преобладали. Так, в романах А. Проханова «Теплоход „Иосиф Бродский"» (2006) и С. Доренко «2008» (2005) изображался нерешительный президент, отказывающийся идти на третий срок, что приводило в конечном итоге к кровавой революции. В романе С. Минаева «Media Sapiens» (2007) бессовестный политтехнолог на западные деньги дискредитировал власть с целью отмены «третьего срока» и победы оппозиции. О. Славникова в романе «2017» (2006) изобразила революцию, повторившуюся через сто лет после 1917 года, а Н. Ключарева приурочила революцию, которую начинают недовольные действием властей пенсионеры, к 2006 году - времени написания своей повести «Россия: Общий вагон» (2008). Захват террористами (преимущественно чеченскими) жизненно важных и опасных объектов - частый мотив литературы данного периода: например, в романе С. Доренко «2008» это захват атомной электростанции, в романе Ю. Латыниной «Джаханнам» (2007) - захват нефтеперегонного завода. Самую мрачную картину распада представил Д. Быков в романе «Эвакуатор» (2007): здесь изображается глобальная катастрофа, последовавшая за серией террористических актов.
Как показало время, произведения, предсказывавшие «хаотический» сценарий будущего, были всего лишь свидетельствами определенных настроений в обществе середины 2000-х годов: они не получили продолжения и были быстро забыты. Однако те антиутопии, в которых предвиделось усиление автократии, международная изоляция России, повторение исторических ошибок и - шире - возвращение архаических тенденций, оказались востребованы и в условиях 2010-х годов. Самой значимой отечественной книгой первого десятилетия XXI века стал роман Владимира Сорокина «День опричника» (2007), предсказывавший, что авторитарные тенденции приведут к реставрации империи и возвращению прежних исторических форм власти и культуры. Это произведение не только прочно вошло в историю литературы (о чем свидетельствует большое число не только критических статей, но и литературоведческих работ; [17, 11, 6, 9], но и получило продолжение в творчестве автора, составив вместе со сборником «Сахарный Кремль» (2008) своеобразную дилогию [6].
На первый взгляд, «День опричника» - это художественная гиперболизация попыток российских властей идеологически противостоять Западу. Риторика «суверенной демократии», «вставания с колен», насаждение патриотизма, давление на историков с целью создания «нефальсифицированной» (а по сути - панегирической) версии отечественной истории - все это было подхвачено Сорокиным и с помощью искусной стилизации превращено в картину утопического по самооценке и антиутопического по сути православного царства 2028 года. В сорокинских фантазиях страной правит император, отгородившийся «от чуждого извне, от бесовского изнутри» [14, с. 38] Великой Русской стеной, сквозь которую на Запад поступают нефть и газ. Западная цивилизация пришла к упадку, в промышленном производстве полностью доминирует Китай, откуда в Европу по огромной трассе «Гуанчжоу - Париж» поступают все товары. Изоляция закрепляется возвращением законов, обычаев, обрядов, атрибутики и ономастики Древней Руси, вплоть до введения опричного войска - личной гвардии государя, которая помогает ему единолично править, осуществлять непрекращающиеся репрессии и держать в страхе страну. Роман рисует рядовой день опричника: убийства, изнасилования, грабежи, взятки, наркотики и т. д. Рассказ ведется в форме внутреннего монолога опричника Комяги и в аксиологическом отношении полностью выдержан в духе новой идеологии: герою представляется, что все его поступки совершаются к вящей славе государства и Государя.
Вещный мир «Дня опричника» и «Сахарного Кремля» наполнен придуманными Сорокиным «фантастическими» артефактами и гаджетами: роботы-слуги, голограммы вместо компьютерных мониторов, мобильная видеосвязь, легко трансформирующаяся «умная» компьютерная ткань и т. п. Однако легко заметить, что фантастика в романе подчинена единому принципу: придуманные Сорокиным предметы лишь на шаг опережают уже существующие в момент написания романа. Так, мобильная видеосвязь, при которой в воздухе «повисает» образ собеседника - модернизация скайпа, а голограмма - новая ступень утончения компьютерного монитора. Таким образом, роман скорее отражает, чем преображает реальность.
По тому же принципу организован фантастический социум. Сорокинские опричники, хотя и имеют внешние атрибуты своих прототипов времен Ивана Грозного, в сущности, представляют собой современную организованную преступную группу, сросшуюся с властью. Появление нового дворянства и аристократии и закрепленное законом разделение общества на сословия - всего лишь наглядное выражение разделения российского общества на богатых и бедных, причем богатство так или иначе «даруется» государством, как даровались дворянам имения и крепостные. Древнерусские названия и атрибутика (Тайный и Посольский приказы, дьяки, окольничьи, менялы, столбовые дворяне и т. д.) без труда и без потери смысла поддаются переводу на современный русский язык (ФСБ и Министерство иностранных дел, министры, чиновники, финансисты, миллионеры и т. д.). Фантастика и исторические параллели оказываются всего лишь инструментами анализа структуры современных отношений власти.
Главной чертой этих отношений, которая выявляется в ходе сорокинского анализа, оказывается эклектичность российского социума. На это указывает смешение времен: наряду с древнерусскими обычаями, предметами и явлениями в роман широко проникают советские и постсоветские - «сталинские», «брежневские» и «путинские» реалии. В стране, как при Сталине, непрерывно идут репрессии, однако любое уголовное дело можно, как в постсоветское время, «откупить» (то есть прекратить за взятку). Как при Брежневе, в магазинах стоят длинные очереди, и гражданам доступен минимум товаров. Сцена на строительстве Великой Русской стены (новелла «Харчевание» в сборнике «Сахарный Кремль») полна скрытых и явных цитат из послесталинской лагерной литературы, прежде всего из «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына. Диссиденты, изображенные в новеллах «Underground» и «Кочерга», относятся, несомненно, к позднесоветской эпохе. В то же время риторика Государя в новелле «Кочерга» - перифраза сталинского тезиса об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму: «Ибо великая идея порождает и великое сопротивление ей. И ежели внешним врагам уготовано в бессильной злобе грызть гранит Великой Русской Стены, то внутренние враги России изливают яд свой тайно» [15, с. 76-77]. Наконец, по всему тексту рассыпаны детали, которые соотносят происходящее с XIX веком («закон Божий» в школах) или с русской историей в целом [7].
Смешивая приметы разных эпох и создавая иллюзию неотобранности, Сорокин тем не менее выбирает только стабильные времена: ни в романе, ни в сборнике нет, например, отсылок к Гражданской войне или ельцинской эпохе [8]. Сорокина интересуют только крепкие, эволюционно развивающиеся режимы. Благодаря этому и воспроизводится, и деконструируется официальная идеологема «стабильности», выдвигавшаяся в 2000-е годы как антитеза «лихим девяностым». Сорокинская антиутопия не просто отталкивается от современности, но представляет, по сути, ее гиперболу; то, что кажется свободным фантазированием или игрой подсознания, на самом деле представляет собой всего лишь отражение реальности. В этом отношении дилогия Сорокина вписывается в главный тренд 2000-х годов - возвращение реализма. Даже главный русский постмодернист обратился к изображению реальной современной жизни. Однако, в отличие от «новых реалистов», которые следуют заветам XIX века (изображать жизнь в формах самой жизни, правдиво отражать действительность и т. д.), Сорокин, посвятивший полжизни беспощадному уничтожению «литературности» со всеми ее мотивами и приемами, конструирует новую реальность из обломков разрушенной, деконструированной.
Как это ни странно на первый взгляд, тот же тезис - стоящее за фантастической антиутопией стремление к отражению реальности - применим к роману М. Елизарова «Библиотекарь» (2007). В эпатажном, подчеркнуто антилиберальном творчестве Елизарова [9] критики обычно выделяют одну доминирующую черту - ностальгию по советскому прошлому [5, с. 119-120]. Ее можно увидеть и в «Библиотекаре». Герой романа Алексей Вязинцев, прочитав магическую Книгу Памяти, переживает приступ умиления: «В эфире - пионерская зорька, орешек знаний тверд, но все же мы не привыкли отступать, в аэропорту его встречали товарищи Черненко, Зайков, Слюньков, Воротников... пионеры-герои Володя Дубинин, Марат Казей, Леня Голиков, Валя Котик, Зина Портнова, Олег Попов, Лелек и Болек, Кубик Рубика...» [4, с. 215]. «Небесный Союз» (так герой называет СССР) - явная утопия, составленная из счастливых детских воспоминаний, но автор знает и о подлинном СССР: чтобы в этом убедиться, достаточно обратить внимание на описания советских тюрем и домов престарелых. Сводить «Библиотекаря» к ностальгии нельзя, в нем обнаруживаются противоположные смыслы, и эту особенность романа уже замечали наиболее тонкие критики: «Действие книги сродни наркотику: человек получает кайф, но, выйдя из эйфорического состояния, хочет новую дозу галлюциногена» [8, с. 171].
Елизарова часто сравнивают с Сорокиным, а некоторые критики прямо называют его сорокинским эпигоном [12, с. 135-136]. Однако, как нам представляется, в сочинениях этого автора есть доминанта, совершенно чуждая Сорокину: Елизаров пишет о потребности единения и веры. Именно об этом написаны его программные произведения - «Ногти», «Pasternak», «Библиотекарь». Человеческое сообщество у Елизарова - всегда квазисемья, созданная на пустом месте новая общность. Настоящей семьи у героя либо нет от рождения (таковы сироты в «Ногтях»), либо он отчужден от родителей («Pasternak», «Библиотекарь», большинство рассказов). Зато есть некто или нечто (Наставник, названный Отец или неперсонифицированное чудо), способное приобщить к истине, указать цель жизни и обязательно восполнить недостачу: в квазисемью у Елизарова объединяются несчастные. Так происходит и в анализируемом романе: библиотека - это община обиженных новыми временами: старики, нищие, бессемейные, безработные, бывшие тюремные парии, народы Севера, крестьяне. Такую квазисемью образует ритуал: у Елизарова не общество создает обряд, а обряд - общество. В «Библиотекаре» участники «громовского универсума» объединены тем, что читают обладающие магической силой книги забытого писателя-соцреалиста Громова. Эти действия ведут к чуду: в мире всеобщего отчуждения возникает неразрывная связь сильных, мужественных, верных товарищей, всегда готовых к самопожертвованию друг для друга. Другими словами, возникает община: то, что средствами старой русской орфографии обозначалось как «мiръ». Заметим, что у Елизарова (как и у Сорокина) ритуал сам по себе опустошен и обессмыслен. Что и как написано в книгах Громова - совершенно неважно: читать надо «тщательно», ничего не пропуская, но отнюдь не вникая в смысл, - это может отвлечь и помешать. Спасительной силой обладает не код, не тайнопись, а процесс различения (и забывания) означающих, заклинание без понимания смысла. Не веря в спасение через культурную память (код или знак), Елизаров надеется только на ритуальное заклинание и через него - на высшие силы. Конечной же целью ритуала оказывается обретение сообществом единства и веры. Из этого следует парадоксальный вывод: в «Библиотекаре» выражена идея не советской, а классической русской литературы. Именно она идеализировала общину, соборность, церковь, любое добровольное объединение людей во имя спасения души и служения истине: этот смысл был общим знаменателем и Толстого, и Достоевского, и народников, и символистов, и части революционеров.
Если Сорокин под видом антиутопии рисует очень точную картину современного общества, то Елизаров превращает антиутопию в утопию, основанную на классических общинных ценностях. Вот в этом парадоксальном консерватизме постмодерниста, в скрытом желании вернуться к истокам, и состоит новизна творчества тех «преодолевших постмодернизм» авторов, которые, на наш взгляд, представляют наиболее плодотворную линию современной литературы.
Последовательность развития русской литературы 1990-2000-х можно описать такой триадой: «деконструкция - виртуализация - деконструкция (восстановление реальности)». В период перестройки и первые постсоветские годы главным трендом новой литературы было стремление разрушить до основания здание социалистического реализма, а заодно и всю литературу Больших Идей (в этом смысле главным писателем эпохи был, несомненно, Сорокин как автор «Нормы» и «Романа»). Одновременно и несколько позднее развивалось другое направление: моделирование на месте разрушенного иной реальности - фантомной и обманчивой (главным выразителем этих настроений оказался Виктор Пелевин). Третий этап, начавшийся в середине 2000-х годов, оказался разнообразнее в жанровом отношении. Это и попытки вернуться к традиционному реализму, и «высокая» беллетристика (Б. Акунин), создававшая иллюзию реальности псевдоисторического вымысла [10], и наращивание исторической плоти на фэнтезийном каркасе (А. Иванов). Книги, рассмотренные в статье, на этом фоне выглядят не самыми оригинальными, но именно они, как нам кажется, в наибольшей степени выражают «дух эпохи». Антиутопии, сохраняющие форму постмодернистского романа, возвращаются не к внешней оболочке прошлого культуры, а к самым основам, тянутся из современности через голову модерна к ценностям классической эпохи. Таким образом, они как бы развертывают само понятие «деконструкция»: созидание через разрушение (или «разборку») основных этических, эстетических и познавательных ценностей, конструкция через деструкцию.
Работа выполнена при поддержке гранта СПбГУ 31.38.301.2014.
Рецензенты:
Сухих И.Н., д.фил.н., профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета, г. Санкт-Петербург;
Отрадин М.В., д.фил.н., профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета, г. Санкт-Петербург.
[1] К этому течению обычно относят творчество З. Прилепина, Р. Сенчина, С. Шаргунова, Д. Новикова, О. Зоберна и др. Одним из самых известных манифестов этого течения стала статья Валерии Пустовой, см.: [13]. О критике понятия «новый реализм» см., например: [1].
[2] Начало этой тенденции в современной прозе положил роман А. Иванова «Сердце пармы» (2003). Наиболее яркими проявлениями «мифологизма» в последние годы стали повести Д. Осокина и А. Григоренко, основанные на «реконструированной» мифологии поволжских и северных народов.
[3] Из произведений последних лет стоит упомянуть отмеченный в 2010 г. Букеровской премией роман Е. Колядиной «Цветочный крест» (2011), романы А. Иванова (помимо «Сердца пармы», это романы «Золото бунта» (2007) и «Летоисчисление от Иоанна» (2009)), а также начатый в 2013 г. большой проект Б. Акунина «История российского государства» (2014), который включает в себя систематическое изложение русской истории, проиллюстрированное приключенческими повестями и рассказами.
[4] Разошедшийся в миллионах экземпляров сборник нравоучительных рассказов архимандрита Тихона «Несвятые святые» (2013), жанровой основой которого стала форма древнерусского патерика, вызвал многочисленные подражания. Заметим, что самый глубокий и интересный роман последних лет - ставший лауреатом «Большой книги» 2013 г. роман «Лавр» Е. Водолазкина (2012) - также написан с использованием жанровой формы древнерусского жития.
[5] К широко обсуждавшимся в последнее время произведениям такого рода относятся роман С. Самсонова о гениальном композиторе «Аномалия Камлаева» (2008) и роман В. Левенталя «Маша Регина» (2013) - история успеха девушки-кинорежиссера.
[6] Распад этого мира показан в романе «Теллурия» (2013).
[7] Новелла «Кабак» представляет собой галерею карикатур на деятелей современной русской культуры, помещенных в хронотоп «Руси кабацкой».
[8] Эти отсылки появятся в романе «Теллурия», где среди прочего будет изображаться борьба с буржуазией героических «уральских партизан».
[9] В романе «Pasternak» (2003) русский богатырь-язычник Льнов со своими товарищами (православным священником и поклонником Брежнева) уничтожает силы зла, которые плодит демон Pasternak: сатанистов, рериховцев, иеговистов, адвентистов, пятидесятников и т. д.
[10] В последнее время в жанре так называемого «ретродетектива», введенного в русскую литературу в 1990-е гг. Л. Юзефовичем и Б. Акуниным, стали работать многие писатели: Н. Свечин, А. Чиж, В. Введенский, В. Бабенко и Д. Клугер, Д. Трускиновская и др.
Библиографическая ссылка
Степанов А.Д. СОЗИДАНИЕ ЧЕРЕЗ РАЗРУШЕНИЕ: РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА 2000-Х ГОДОВ // Современные проблемы науки и образования. – 2014. – № 6. ;URL: https://science-education.ru/ru/article/view?id=16852 (дата обращения: 16.11.2024).